Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши

Татьяна Аполлоновна заметалась между министерством внутренних дел и тюрьмой Реджина Чели. «Странный способ получить справку,— пишет она родным.— Ты являешься с билетиком, на котором написаны имя, отчество и фамилия... Мне каждый раз отвечали: «No»»; И далее в письме: «Позавчера у нас на квартире был обыск. Ничего не нашли, так как книги и бумаги Антонио я успела перевезти...»

Что же произошло на Устике?

14 января 1927 года следователь военного трибунала Миланского округа передал по телеграфу на остров распоряжение: препроводить Грамши и некоторых его товарищей в Милан. Муссолини выразил неудовольствие сравнительно мягким приговором.

Перевод узника в тюрьму Сан Витторе сделал невозможным план побега, который замыслили Камилла Равера и другие товарищи Грамши по партии.

На проводы узников собрался чуть ли не весь остров. Маленькая группа ссыльных-коммунистов оставляла после себя добрую память. В одной из книг о фашистской Италии приведен рассказ немолодой женщины, жительницы Устики.

«Видите вон тот домик внизу? Это мой. А знаете, кому я его сдавала? Тому, кого называли вождем, его звали Грамши. Он был небольшого роста, но какая голова!.. А говорил он, о святой Бартоло, как ангел! От его слов камни и те зашевелились бы... Глаза так и сверкали, и он становился красивым, а ведь был он, как бы это сказать, немного горбатым. Его товарищам приходилось заставлять его поесть, иначе, говорят, он просто забывал об этом,— все, видишь ли, читал и изучал. Даже со мной он говорил о многих хороших вещах, о жизни наших, будто заживо погребенных сицилийских женщин.

Он часто гулял по берегу моря и всегда беседовал о рыбаками, хозяева лодок и прасолы, скупавшие рыбу, наживались на них. И вот тогда многие решили создать рыболовецкий кооператив. А знаете, что потом случилось? Политических увезли отсюда и здесь оставили только уголовных. И хозяева лодок — они все фашисты — построили себе вот эти красивые виллы, а прасолы — они все фашисты — скупили половину земель...

Не помню хорошо, но, кажется, увезли его отсюда в 1927 году».

Итальянская женщина, мы не знаем твоего имени, но благодарны за воспоминания, запечатлевшие кусочек жизни Антонио Грамши и последние минуты его пребывания на острове.

«Я целовала его руки и так плакала, когда он уезжал… Он еле держался на ногах, лицо было как земля, но глаза, какие были у него глаза! Они горели, как огни маяка! У его товарищей глаза тоже светились, особенно у профессора с длинной бородой, который его лечил... Его эвали Маффи!

— Чао, Грамши! Чао, Антонио! Лечись!

Грамши посылал прощальные приветы.

Рыбаки плакали».

— Спрячемся вон там,

— Смотри, смотри...

Из норы медленно и торжественно вылезали ежи.

Пять ежей! Два побольше и три маленьких. Они направились к яблоням, покружились в траве, а затем принялись за работу: помогая себе мордочками и лапками, они катили яблоки, которые падали с деревьев...

Яблоки падали на землю с глухим шумом. Они больно ударяли по головам, по плечам.

— Ох, ох! — застонал Карло.

Самый большой еж стал взбираться на дерево. Он устроился на ветке, на которой было много яблок, и начал раскачиваться. На землю посыпалось много яблок. Яблоки сыпались как град. Невыносимо болели плечи, кисти рук.

— А-а-а-а!..

Крик отчаяния и боли раздался совсем рядом. Кто это? Брат Карло? Голос чужой, не Карло...

Он с усилием поднял тяжелые набрякшие веки.

— А-а-а-а!! — вопль захлебнулся на высокой ноте.

Где же поляна, озаренная лунным светом, усыпанные яблоками деревья, ежи?.. Он лежал в кромешной тьме. Вокруг лежали другие люди, много людей, он слышал тяжелое дыхание, стоны, заглушаемые глухими ритмичными ударами, доносящимися откуда-то слева. Попытался протянуть руку, чтобы нащупать стену. Тело пронзила острая боль.

Медленно возвращалось сознание. Он лежит на дне трюма парохода, скованный цепью длиной в ладонь с уголовным преступником, страдавшим эпилепсией. После отплытия из Палермо час или полтора сосед лежал тихо. Потом забеспокоился, задвигался, пытался что-то стряхнуть с себя. Это начинался припадок. Через несколько минут больной забился в страшных судорогах.

Секунды стали часами. Каждое движение эпилептика отдавалось в Грамши. Через минуту-другую больной затих. Припадок кончился. Грамши лежал не двигаясь, тело радовалось недолгому покою.

«...Мой любимый... единственный... сердце мое...» Кто-то шепчет щемяще-нежные слова... как странно звучат они в этом аду... Старый каторжанин, его тоже везут в Неаполь, беседует со своим зябликом. Маленькая пичужка, согреваемая теплом старого тела,— вот все, что осталось у человека.

«...Мой единственный... сердце мое...»

Сколько тоски и нерастраченной ласки в этом шепоте. Старый-старый каторжанин. Что совершил он, за что отечество изгнало его из своей среды? И кто в этом виновен?

Ни физическая боль, ни лишения не могли погасить живой интерес Грамши к людям, с которыми сводили его пути-дороги арестанта. Разные встречались люди: добрые и злые, смирившиеся и ожесточенные, спокойные и вспыльчивые, открытые и замкнувшиеся в своем несчастье.