Болотница

С папой я приняла решение не связываться. Пусть сам звонит, пытается поймать, когда я доступна, пусть поволнуется. Я была на него обижена: и на то, что он затащил нас с мамой сюда и бросил, что без раздумий открыл этот проклятый колодец, что не захотел меня выслушать, когда я ему звонила. Конечно, если отбросить эмоции, то папа никогда не делал и не сделал бы ничего, что могло бы кому-нибудь из нас навредить, и часто оказывался прав, когда даже не пытался вникать в наши с мамой размолвки. Но он был в безопасности, дома, а я была одна и совершенно не представляла себе, что будет дальше. И это было неправильно.

Пока не начали сгущаться сумерки, я села на крыльцо, положив рядом лом, и стала заново листать дневник Евгения Лоскатухина. Конечно, это были его записи, его вырезки. Кому же ещё могли принадлежать эти инициалы «Е. Л.»!

Теперь всё написанное им представало в другом свете, и я находила подтверждение рассказам Галкиной бабушки и Василия Фёдоровича. И теперь я читала всё подряд, не пропуская, внимательно.

Судя по всему, свои заметки Евгений Петрович Лоскатухин начал делать не сразу после возвращения в отчий дом, а через несколько лет после смерти отца. Записывал не всё, про свою жизнь практически не распространялся, жену свою вообще не упоминал ни разу. Зато Пирату были посвящены многие строки, будто это и не собака вовсе, а настоящий друг и соратник. Правда, Лоскатухин называл его не иначе как «мой пёс». Странно, что я не обратила на эти упоминания внимание раньше. Может быть, потому что пропускала, как незначительные и не особо интересные.

В псе есть добрая сила, помогает. Все охотники знают, что коли обессилел совсем, обними собаку, она поделится. Хоть и боится, а всё для хозяина сделает.

Умный мне пёс попался. Понимает, лучше иного человека. Когда к ведухе с ним ходил, она его убоялась в коморку свою пускать. Заложная душа в нём, говорит. Грех искупает. Не пойму только, говорит, чей грех-то. Предыдущего или твой. Объяснять отказалась.

Научился отличать, когда мой пёс ворочается, а когда подмена.

И всё же мне показалось странным, что Лоскатухин, по словам деревенских, переживавший смерть жены, однако же не счёл её достойной упоминания в своём дневнике.

Хотя, может быть, вот эта написанная будто мимоходом скупая строчка: «Прости, Настасья. Мог, да не уберёг». Ни к селу ни к городу. Вроде и не по смыслу. Жаль, я не спросила, как звали покойную супругу.

В любом случае, не густо. Возможно, Лоскатухин чувствовал свою вину перед женой. Но, как это свойственно местным жителям (и с чем я лично столкнулась), предпочёл забыть, будто ничего не было.

А может и не забыл. Что было в тех вырванных с корнем листах, кто знает? Да уж тот, кто вырывал, и знает. Вопрос только, кто?

Тут меня осенило, что нынешний хозяин дома, лоскатухинский племянник, вообще ни одного слова в зелёной тетрадке не удостоился. Что было странно, если все предполагали, что Евгений Петрович собирался этого своего единственного родственника мужского пола на своё место готовить и имущество племяннику всё отписал.

Слишком много чего отсутствует. Слишком много недоговоренного. Слишком много всего на одну пропащую деревеньку… И на девочку вроде меня.

Глава 21

Существо — не человек, не мертвец, не животное, а, как назвала Галкина бабушка, тварь — словно бы и не имело возраста. Сменялись века, умирали поколения, а болотный монстр не менял ни привычек, ни манеры поведения.

Заболоченное озеро требовало жертвоприношений. Иногда ему было достаточно какой-то вещи, хранящей в себе тепло человеческого жилья, но в виде регулярного подношения, иногда оно заглатывало животное, а после особенно сытной жертвы, человеческой души, тварь впадала в своеобразную спячку.

Если люди забывали задабривать болотную нечисть, она выходила на охоту сама. Прикидывалась кем-то знакомым, заморачивала, уводила в трясину. А после под видом схваченной жертвы заманивала её родных.

Тем же, кого удавалось вернуть, всё равно не было покоя. В течение короткого времени сгорали, как свечки, от непонятного недуга, от слабости.

А ещё хуже того, когда уже всё, казалось бы, успокоилось, сбегали вновь на болото, чтобы никогда уже не вернуться, да ещё и утягивали за собой домочадцев или всю приютившую их семью. Вот чего боялась Галкина бабушка, вот почему гнала меня прочь.

И после этой жуткой охоты снова наступало затишье.