Болотница

Мамин голос, такой знакомый, такой родной, раздался прямо у меня за спиной. Я на секунду запнулась и чуть не обернулась. Меня начало трясти, как в лихорадке. Мне было физически больно не оборачиваться, но я поборола искушение, хотя всё моё существо рвалось на мамин голос. Немедленно из глаз брызнули слёзы, жгучие, от которых защипало глаза и на которые я даже разозлилась. Не время реветь! Так я совсем не могу разобрать, что написано в спасительном дневнике. Мысли путались. В голове стучало: «Мама! Мамочка!»

Я сморгнула, и мир вновь приобрёл чёткость. Я не обернулась, оставаясь там, где стояла. Я не опустила руку с крестом.

Болотница, не отрываясь, следила за мной, но тоже не двигалась с места. Однако казалось, что она мерцает, то приближаясь, то снова отдаляясь обратно.

— Повторяй, девочка, — вдруг услышала я ещё один голос, но теперь совершенно незнакомый. Краем глаза я заметила мужскую фигуру, почти сливающуюся с кустами, у которых она стояла. Это был тот самый человек, которого мы встретили с мамой на прогулке по лесу. Кажется, это было сто лет назад, в прошлой жизни.

Если верить Василию Фёдоровичу, а я теперь была готова поверить всему, это был сам Евгений Лоскатухин. Старавшийся защитить Анцыбаловку от болотной нечисти. Давно умерший и похороненный.

Точно таким же, как раньше, глухим, но отчётливо слышимым голосом Лоскатухин повторил: «Говори за мной, девочка. Мёртвое мёртвым, живое живым!»

— Мёртвое мёртвым, живое живым! — громко и чётко проговорила я, опуская дневник, но продолжая держать крест перед лицом на вытянутой руке.

Всё во мне воспрянуло, поднялось. Тугой узел в животе развязался.

Первый раз за всё время мне кто-то помог. И не просто сочувствием, а по-настоящему, в нужное время в нужном месте. Просто так помог, без просьб.

Я чувствовала, как по щекам бегут слёзы, но это были не жгучие слёзы страха и горя, они были тёплые и не щипали, а словно очищали глаза.

Оказалось, что мне нужно совсем немного, чтобы немедленно поверить и в свои силы, и в счастливый исход.

Всё бурлило во мне: «Я не одна! Я не одна! Всё будет хорошо!» Я пыталась подавить в себе эту эйфорию, не торопиться, не расслабляться, но не могла.

— Мёртвое мёртвым, живое живым! Мёртвое мёртвым, живое живым! — без остановки начала кричать я, одновременно плача и истерично смеясь. Смех этот родился у меня не от радости, а от перенапряжения.

Тварь, которая питалась моим страхом и расцветала от негативных разрушающих эмоций, теперь согнулась, будто её ударили в живот, и принялась, жутко, как-то ломано, нечеловечески извиваясь, затравленно озираться.

— Кто? Кто тебе помогает? — завизжала она, но это был не птичий крик. Это был зверь, яростный, злой, мстительный, у которого вырвали добычу прямо из пасти. И этот зверь рычал от разочарования и внезапной боли одновременно девичьим голосом и как бы наложенным на него грубым мужским. Я никогда не думала, что можно одновременно кричать двумя голосами. Это было жутко. От этого звука мороз продирал по коже.

Если бы я не была так воодушевлена неожиданной и такой своевременной поддержкой, пусть и поддержкой призрака, духа, не человека, то для меня точно всё было бы кончено.

Глава 31

Дед Евгений Лоскатухин вышел вперёд.

Болотница всё ещё не могла видеть его, но для меня фигура старого Лоскатухина начала приобретать чёткость и объём, будто кто-то протёр наконец отделявшее нас друг от друга запотевшее стекло.

Это был пожилой мужчина в старой, но опрятной одежде: тренировочные штаны, старомодный пиджак, из-под которого виднелась мятая клетчатая рубашка. На седой голове его сидела потёртая коричневая кепка. Стоптанные ботинки в пятнах засохшей грязи легко преодолевали топь, вроде бы приминая траву, но всё же не оставляя следов.

Лицо у Лоскатухина было простое, какое-то среднестатистическое и совсем не героическое, не такое уж старое, но одновременно с тем усталое, серьёзное и напряжённое. Седая щетина покрывала впалые щёки, придавая чуть измождённый вид. Карие глаза под чуть сдвинутыми лохматыми бровями казались печальными.

Волосы у Лоскатухина были совершенно седые, и никакой особенной пряди я, конечно, не увидела.

У ног его, навострив уши, стоял тот самый рыжий пёс, которого я сначала считала собакой Василия Фёдоровича, а потом и вовсе оборотнем. Теперь это был вовсе не дохлый мохнатый мешок, а крупный крепкий зверь, с умными живыми глазами, напряжённый. Шерсть на холке стояла дыбом. Пёс казался настолько настоящим, таким материальным, что никак невозможно было заподозрить, что это всего лишь призрак собаки. И сейчас он совсем не пах тухлятиной. Да он вообще ничем не пах. Может быть потому, что вокруг висел всё перебивающий гнилостный смрад болотной твари.

Пират (а это наверняка был он) то настороженно глядел на извивающееся болотное отродье, то выжидательно поднимал голову и смотрел прямо в лицо своему хозяину.