Большая грудь, широкий зад

– Подними свою дрянную шапчонку и вали на свое место, – с отвращением скомандовала Цзи Цюнчжи. – Я соли больше съела, чем ты лапши, мостов больше перешла, чем ты исходил дорог. – Она опять взяла со стола стрелу. – Ты, да-да, ты! – пронзила она ледяным взглядом одного из учеников, Дин Цзиньгоу. – Неси сюда лук! – Тот вскочил и, подойдя к кафедре, послушно положил лук. – Ступай на место! – последовал приказ. Взяв в руки лук, она натянула его. – Бамбук слишком мягок, да и тетива не годится! – заключила она. – Тетиву из коровьих сухожилий делать надо. – Наладив стрелу на тетиву из конского волоса, она легонько натянула ее и прицелилась в голову Дин Цзиньгоу. Тот нырнул под стол. В струящемся из окна свете с жужжанием летала муха. Цзи Цюнчжи тщательно прицелилась, тетива загудела, и сраженная муха упала на пол. – Еще доказательства нужны? – вопросила она. В классе стояла мертвая тишина. Она мило улыбнулась, и на подбородке обозначилась очаровательная ямочка. – Ну а теперь начнем урок. Сначала прочитаем вслух слова песни:

     Старый уклад с мрачным колодцем сравню, сухим и бездонным,
     в нем мы – угнетенный народ, а женщин бесправней нет.
     Новое общество с солнцем сравню, благодатным, дарящим,
     несет для всего народа, для женщин свободы свет.

Глава 31

На уроке Цзи Цюнчжи я превзошел всех прекрасной памятью и музыкальным дарованием. Но не успел я допеть «Песнь освобождению женщины» до слов «женщин бесправней нет», как раздался голос матушки. Она стояла под окном с завернутой в белое полотенце бутылочкой козьего молока и раз за разом негромко звала:

– Цзиньтун, иди молоко пить! Цзиньтун, молоко!

Матушкин зов и запах молока мешали сосредоточиться, но спеть к концу урока все слова и сделать это четко и правильно смог лишь я один и единственный из сорока учеников Цзи Цюнчжи удостоился ее щедрой похвалы. Она спросила, как меня зовут, попросила еще раз встать и спеть. Как только она объявила, что урок окончен, в окне тут же появилась матушка со своей бутылочкой. Я не знал, как быть, а матушка сказала:

– Пей быстрее, сынок! Какой ты молодец, мама так рада за тебя!

В классе раздался приглушенный смех.

– Бери, деточка, что тут такого? – удивилась она.

Обдав нас свежестью зубного порошка, подошла Цзи Цюнчжи. Она совсем неофициально оперлась на указку и приветливо обратилась к стоявшей под окном матушке:

– А, это вы, почтенная тетушка! Впредь во время урока, пожалуйста, не мешайте.

От звука ее голоса матушка замерла, а потом почтительно затарахтела, напряженно вглядываясь в полумрак класса:

– Он у меня единственный сын, учительница, а хвороба эта сызмальства, ничего есть не может. Маленьким на одном моем молоке держался, теперь вот козьим спасается. В полдень надоила мало, так не наелся, боюсь, до вечера не дотянет…

Цзи Цюнчжи улыбнулась мне:

– Бери давай, а то мать держит и держит. – Я взял бутылочку, щеки горели. – Но это не дело, – обратилась Цзи Цюнчжи к матушке. – Надо заставлять его есть всё. А вырастет, пойдет в школу средней ступени, в университет, так и будет, что ли, козу за собой таскать? – Она, наверное, представила, как высоченный ученик входит в класс, волоча за собой козу, потому что рассмеялась – беззлобно и открыто. – Сколько же ему лет? – воскликнула она.

– Тринадцать, в год Кролика родился, – сказала матушка. – Я тоже ужасно переживаю, но воротит его от всего. Да еще живот болит так, что аж пот прошибает, даже страшно становится…

– Ну хватит, мама! – недовольно вмешался я. – Не рассказывай! Не буду пить! – И сунул бутылочку обратно в окно.

– Не надо так, Шангуань, – потрепала меня по уху Цзи Цюнчжи. – От этой твоей привычки избавляться надо. Пей лучше. – Обернувшись, я взглянул в ее посверкивающие в полумраке глаза и преисполнился великого стыда. – Запомните все: не следует смеяться над слабостями других, – добавила она и вышла из класса.

Отвернувшись к стене, я в два счета опорожнил бутылочку и вернул ее матушке:

– Мама, больше не приходи.

На перемене бузотеры У Юньюй и Дин Цзиньгоу сидели на своих скамейках тише воды ниже травы. Толстяк Фан Шучжай забрался на парту, снял пояс и затянул на балке, изображая, что вешается, и визгливым вдовьим голосом запричитал:

– Эр Гоу, Эр Гоу, как ты жесток! На запад ушел, разведя рукава, – как ты мог! Оставил рабу свою, бросил свой дом, все ночи ей мерзнуть на ложе пустом. Все сердце червем источила мне грусть, уж лучше к Источнику128 тоже вернусь…

Он все причитал и причитал, и в конце концов на его пухлых поросячьих щечках на самом деле появились полоски слез, а в рот полились сопли в два ручья.