Большая грудь, широкий зад

– Пожиже, – поправился комиссар.

– И вправду сахару положили, – подтвердила сестра, отхлебнув глоток. – Поешь и ты, комиссар, а то столько уже наговорил, что, наверное, горло пересохло.

Тот ущипнул себя за шею:

– И впрямь пересохло. Давай, старина Чжан, плесни и мне чашку. И тоже пожиже.

Прихлебывая суп, комиссар разговорился с сестрой о зеленых бобах – сколько их разных видов. Рассказал, что в его родных местах выращивают песочные бобы – они развариваются сразу, как только закипает вода. Здешние совсем другое дело: их надо варить не меньше двух часов. От зеленых бобов они перешли к обсуждению соевых. Ну просто два знатока бобовых культур. После бобов комиссар хотел было перейти на разновидности арахиса, но сестра бесцеремонно шмякнула чашку на пол:

– Послушай, Цзян, что за ловушку ты готовишь?

– Вы слишком впечатлительны, госпожа Ша, – усмехнулся Цзян. – Пойдемте, командир бригады небось заждался.

– И где же он? – с издевкой спросила сестра.

– Ну конечно там же, в незабвенном месте.

У ворот нашего дома часовых было еще больше, чем у входа в церковь. Вход в восточную пристройку охраняла еще одна группа часовых под началом Бессловесного Суня. Он сидел на бревне, поигрывая своим бирманским мечом. На ветвях персикового дерева устроилась Птица-Оборотень. Она болтала ногами и грызла зажатый в руке огурец.

– Что ж, ступайте, – сказал Цзян. – И постарайтесь уговорить его. Будем надеяться, он выйдет из тьмы к свету.

Сестра вошла внутрь, и оттуда донесся ее пронзительный визг.

Мы вбежали следом за ней и увидели Ша Юэляна. Он висел на балке в шерстяном френче зеленого цвета и в начищенных до блеска кожаных сапогах. Я запомнил его как человека небольшого роста, но там, на балке, он казался невероятно высоким.

Глава 18

Спустившись с кана и еще не продрав как следует глаза, я ринулся к матушкиной груди. Бесцеремонно добрался до нее, вцепился обеими руками в пампушку ее основания, открыл рот и поймал сосок. Во рту разлилось жжение, на глаза навернулись слезы. Обиженный, не веря в то, что произошло, я выплюнул сосок и поднял взгляд на матушку. С виноватой улыбкой она потрепала меня по голове:

– Тебе семь лет, Цзиньтун, ты уже взрослый мужчина, сколько можно сосать грудь!

Матушкины слова еще висели в воздухе, а до Цзиньтуна донесся звонкий, как колокольчик, милый смех восьмой сестренки. Взор застлала черная пелена, и Цзиньтун рухнул навзничь. В полных отчаяния глазах намазанные перцем груди взмывали ввысь красноглазыми голубками. Чем только матушка не мазалась, чтобы отлучить меня от груди, – и соком сырого имбиря, и толченым чесноком, и водой с запахом тухлой рыбы, и даже вонючим куриным пометом. На этот раз она взяла перечное масло. Все прежние попытки терпели провал, потому что Цзиньтун падал на пол и притворялся мертвым. Вот и теперь я лежал на полу и ждал, когда матушка, как и раньше, пойдет отмывать грудь. Четко вспомнился приснившийся ночью кошмар: матушка отрезает одну грудь и бросает на пол со словами «Соси, это тебе!». Откуда ни возьмись выскакивает черная кошка, хватает грудь и убегает.

Матушка подняла меня и усадила за стол. Лицо у нее было очень строгое.

– Можешь говорить что угодно, но от груди я тебя отучу! – твердо заявила она. – Или ты решил всю меня высосать, чтобы я в сухую щепку превратилась, а, Цзиньтун?

Сидевшие за столом и уплетавшие лапшу барчук Сыма, Ша Цзаохуа и восьмая сестренка Юйнюй обратили на меня полные презрения взгляды. Издала холодный смешок и сидевшая на груде золы у печки Шангуань Люй. Тело ее иссохло, и кожа отваливалась пластами, как рисовая бумага. Барчук Сыма высоко поднял палочками подрагивающий червячок лапши и покачал у меня перед лицом. Потом этот червяк скользнул ему в рот. Какая гадость!

Матушка поставила на стол чашку дымящейся лапши и вручила мне палочки:

– На, ешь. Попробуй, какую лапшу приготовила твоя шестая сестра.

Шестая сестра в это время кормила у печки Шангуань Люй. Она повернулась и смерила меня враждебным взглядом:

– Такой большой, а все титьку сосет. Ну куда это годится!

Тут я возьми да и шваркни в нее всю эту лапшу. Сестра вскочила, вся в белых червячках, и возмущенно закричала:

– Мама, ты совсем его распустила!

Матушка отвесила мне подзатыльник.

Я бросился к шестой сестре и обеими руками вцепился аккурат ей в грудки. Слышно было, как они запищали, будто цыплята, которых цапнула за крылья крыса. Сестра аж согнулась от боли, но я хватки не ослаблял.

– Мама, мамочка! – верещала она, и ее вытянутое лицо пожелтело. – Ну смотри, что он вытворяет…

– Гаденыш! Гаденыш маленький! – воскликнула матушка, и ее гнев обрушился на мою бедную голову.

Я упал и потерял сознание.

Когда я пришел в себя, голова раскалывалась от боли. Барчук Сыма как ни в чем не бывало продолжал забавляться с лапшой, поднимая ее вверх, перед тем как съесть.