Большая игра, 1856–1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

2 декабря 1864 г. Горчаков и Милютин направили Александру II программный меморандум о стратегических целях предстоящего подчинения Центральной Азии. Авторы вновь постарались прийти к компромиссу между концепцией стабильных границ, которые должны были заменить подвижный фронтир, не дававший россиянам возможность систематически осваивать покоренные территории, и проектами ликвидации ханств как источников постоянной нестабильности на южных рубежах Российского государства. Два ведущих министра констатировали, что «к 1854 г. мы достигли со стороны Западной Сибири озера Иссык-куль и реки Чу; со стороны же Оренбургского края заняли нижнюю часть течения Сырдарьи рядом укреплений… С распространением наших владений мы вошли в ближайшее соприкосновение со среднеазиатскими ханствами Хивой и Кокандом, считавших киргизов в числе своих подданных»[340].

Таким образом, эти государственные деятели по сути впервые выступили с идеей научной границы задолго до того момента, когда Дж. Керзон обосновал ее в серии статей, опубликованных на страницах солидных британских журналов в конце 1880-х гг. Как следует из меморандума, Горчаков и Милютин указали на естественные рубежи — горные цепи, труднопроходимые засушливые степи и пустыни, полноводные реки и озера, а также на факторы локализации обособленных этно-конфессиональных групп, которые требовалось учитывать политикам. Признав справедливость высказанных аргументов, Александр II фактически санкционировал поэтапное продвижение России в Центральную и Восточную Азию, которое должно было включать «приобретение, установление военного контроля и ассимиляцию» покоренных территорий и их населения[341].

Новая стратегическая линия России нашла отражение в известном циркуляре Горчакова, адресованном русским представителям за границей 3 декабря 1864 г. Принципы, которые легли в основу азиатской политики, свидетельствовали о том, что национальные интересы, прагматически понимаемые имперской властной элитой в духе Realpolitik, окончательно пришли на смену догмам династической солидарности или конфессиональной общности, типичным для эпохи Священного Союза. Компромисс, достигнутый главами ключевых ведомств относительно задач, стоявших перед Россией в Центральной Азии, побудил главу МИД выступить против дальнейшего немотивированного расширения границ империи, которая сталкивалась теперь не с разрозненными кочевыми племенами, а с государствами, обладавшими традиционными институтами власти[342]. Наряду с апологией недавних территориальных приобретений России, Горчаков провозгласил ее великую цивилизаторскую миссию на Востоке, осуществляемую в целях положить конец вторжениям кочевников, покончить с работорговлей и озарить светом христианской веры языческие массы «туземного» населения. По его мнению, масштабные вызовы времени, с которыми столкнулась Россия, полностью оправдывали намерение царского правительства, как заметил один англо-индийский публицист, «установить господство над теми, кого их беспокойный и вероломный характер сделал самыми нежелательными соседями»[343].

Пока государственные деятели и дипломаты пытались сформулировать общую концепцию азиатской политики, находя благовидные оправдания русскому продвижению на Восток, генералы приступили к прямому подчинению центральноазиатских ханств, в частности, Коканда как наиболее стратегически важного государства региона. Еще в ноябре 1861 г. царские войска захватили Яны-Курган, а два года спустя ими были заняты Сузак и Аули-Ата. На протяжении 1864 г. они последовательно оккупировали такие крепости, как Иессе и Чимкент, хотя последний был взят штурмом только со второй попытки после отчаянного сопротивления оборонявшегося гарнизона. Итогом «ползучей» аннексии стало создание удобного плацдарма для дальнейшего продвижения к границам Афганистана и Британской Индии[344].

Возникает закономерный вопрос: какова была реакция Лондона и Калькутты на резкое усиление присутствия «северного колосса» в столь чувствительном для Великобритании регионе?