Большая книга ужасов – 91

– Проводит, – вздохнул я.

– Коринка, ты идешь с нами? – холодно спросил Пепел. – Или останешься одна?

Коринка замотала головой и вцепилась в его руку. В его верную лапу.

Пепел ничего не сказал, но пепельные губы слегка улыбнулись.

Коринка, похоже, со своим страхом справилась. Теперь мне бы справиться со своим. Или хотя бы не выдать его…

Мы вышли за калитку, и только сейчас я вспомнил про телефонный звонок:

– Это ты звонила?

Мила кивнула.

– А откуда звонила, кстати?

Мила сделала такое движение, будто снимает с аппарата трубку, покрутила пальцем, словно набирая номер…

– Так что, здесь есть связь?! – изумился я.

Она усмехнулась – не слишком весело, – а потом прикоснулась пальцем ко лбу.

– Понятно, – пробормотал я. – Ментальная, так сказать. А звонила зачем?

Мила махнула рукой в сторону стоящих поодаль деревьев.

– Они попросили?

Кивок.

– Зачем?

Мила пошевелила губами, показав на меня, потом на Пепла и Коринку.

– Поговорить с нами хотели?

Кивок.

– Ну что, сразу к ним пойдем?

Мила показала на Пепла.

Честное слово, я достиг огроменных успехов в переводе с языка немых призраков на русский! Или на французский?..

Короче, на человеческий. Или на собачий?

Короче, на наш.

– Сначала пойдем смотреть зверинец, – сообщил Пеплу. – А это далеко?

Мила покачала головой.

– Практически рядом, – перевел я.

Мы дошли до больницы и увидели среди зарослей протоптанную дорожку, довольно широкую. Перестав с тревогой смотреть под ноги, каждую минуту ожидая нападения жрущего гриба, мы пошли спокойней. Мне казалось, что мы идем в направлении Древа зла, но какой-то другой дорогой, не той, по которой я когда-то бежал. Вдруг до нас донеслись какие-то странные звуки.

– Кто-то поет? – удивленно спросила Коринка.

– По-моему, кто-то воет, – буркнул Пепел.

Я взглянул на Милу. Она показала на горло, потом сделала вид, что утирает слезы, и я догадался:

– Кто-то поет и плачет?..

Она кивнула.

Мы сделали еще несколько шагов, повернули – и оказались на большой поляне, где на коленях стояла группа людей-кустов, сцепив перед собой руки. Люди-кусты тихо пели и плакали – монотонно, не всхлипывая, но так тоскливо, что у меня даже горло перехватило. А Пепел вдруг шагнул вперед, упал на колени, и этот едва слышный вой слился с общим хором.

Девчонки плакали, не скрываясь, но обе тихо, почти не всхлипывая. Наконец Мила потянула меня чуть в сторону, и я увидел, почему люди-кусты собрались именно здесь. Это оказалось кладбище! Там и тут лежали тела лесных обитателей, которых я раньше не встречал, и деревья с человеческими лицами; чуть дальше валялись измученные кости, которые раньше были недочелом; отдельно покоились люди-кусты, старые и молодые. Листья на их телах пожелтели, увяли, скрутились, опали – наверное, они умерли уже давно. Но совсем рядом с тем местом, куда нас привела Мила, лежал одинокий человек-куст, и листья на ветках, покрывавших его тело, еще зеленели. Однако он был мертв – глаза закрыты, руки сложены на груди, а лицо искажено судорогой… И я вдруг узнал его! Это был тот самый человек-куст, который спас меня, помог удрать от Древолаза и деревяшки, но был за это убит моим братцем!

Или не он?.. Я оглянулся на Милу – она прикрыла глаза: значит, тот самый.

Мне было невыносимо осознать, что я виноват в его смерти, что он погиб из-за меня, но еще тяжелей было вспомнить, что это кладбище Древолаз назвал зверинцем дохлых чудовищ. Уму непостижимо! Люди-кусты для него чудовища? А кто, как не он, образ Древа зла, виноват в том, что они стали такими? А сам-то Древолаз кто? Такое же порождение Древа зла, как почти все обитатели этого леса! Или кровь фашиста Вотана Панкраца Баума так отравила его, что он считает себя сверхчудовищем?

Печальное пение не умолкало, и до меня наконец дошло: это не просто пение, а молитва!

…Мама иногда заходила в церковь, чтобы поставить свечку за Леху, но я всегда ждал ее у крыльца. Нет, не только потому, что стеснялся войти, – просто лица, которые смотрели на меня с икон, и запах свечей, и эти беспрестанно повторяющиеся слова «Господи помилуй, господи помилуй!» мне буквально вынимали душу, от них слезы кипели в глазах: наверное, образ Лехи всегда стоял между нами с мамой. Может, соединял нас, может, разделял, не знаю…

Не сразу я расслышал, что сквозь песнопения пробивается какое-то странное шипение. Люди-кусты умолкли, начали тревожно озираться – и вдруг все сразу бросились бежать, толкая друг друга и истошно крича. Некоторые падали, словно внезапно споткнувшись обо что-то, остальные бежали дальше. Я разглядел, что упавшие и правда спотыкались о какую-то толстую веревку. Но вот натяжение веревки чуть ослабло, давая возможность упавшим подняться на ноги, а потом она захлестнула людей-кустов, заставляя их придвинуться вплотную друг к другу.

У нескольких на руках были дети, и родители перебрасывали их через веревку. Малыши отбегали, жалобно скуля, то и дело оглядываясь; к ним бросались их соплеменники, оставшиеся на свободе, хватали на руки, уносили прочь. А те, кто был окружен, похоже, смирились со своей участью, какой бы она ни была.