Большая судьба

Утренний морозный воздух прозрачен, как, наверное, прозрачно безвоздушное пространство. Глаз, привычный к восприятию окружающего мира в атмосфере на уровне моря, тут вдруг теряет чувство перспективы. Удаленные на десятки километров хребты, купола и шпили Рилы кажутся настолько близкими, что будто вот они рядом, только шагни, протяни руку! Да, они рядом. Уходящие в глубину, они представляются выстроенными в линию… И только по оттенкам цвета, медленно переходящим от желто-зеленого к густо- и светло-зеленому, затем в голубой, синий и темно-синий, ты чувствуешь эту глубину, расстояние, воспринимаешь перспективу.

Но нельзя ни шагнуть, ни протянуть руки!

Я стою словно завороженный и думаю о том, что мы, люди своего века, много и сердечно восторгаемся замечательными произведениями искусства и, увлеченные каждодневным водоворотом труда и событий, порою глядим слепыми глазами на то, что всегда было для художника натурою, вдохновением, — на матушку-природу. А ведь как она прекрасна! Ее истинной красоты и прелести ни словами пересказать, ни кистью воссоздать, ни на музыку переложить!

Солнце такое, что глянешь на него — и становится темно. Тьма света! А какие причудливые формы гор! Будто застыло пасущееся стадо фантастических животных. Вот-вот оно пробудится ото сна, и земля вздрогнет под его копытами… А краски! Неповторимые, живые цвета, меняющиеся всякое мгновение, текущие, как река, волнующиеся, как море, и спокойные, как чистое небо. Их глазом не схватить, не запечатлеть и в памяти!

Упивайся изумительным вином красоты, хмелей! Оно рядом. Протяни руку, ступи всего один шаг!..

Но стой! Шаг — это твоя смерть. Шаг — и ты низвергнешься в пропасть. Шаг — и отвесная километровая стена. А внизу — их не видно — острые, как булатные ножи, гранитные камни. Скала вовсе не черная. Но она не бывает и белой, даже зимою на ней не задержится снежинка. Во все четыре времени года она одного цвета, как те хвойные леса, что лавиной сползают с противоположного покатого склона. Скала голая. Природа положила на нее скупые мазки своей палитры. Скала серая, как полотно художника, прежде чем он нанесет на него первый штрих. И на этом сером гранитном полотне видишь красные, червонно-золотые прожилки. Они напоминают подтеки крови. Словно бы это она, горячая кровь гайдуков, партизан, коммунистов, застыла на скале, выжгла на камне след, который никогда не смоют дожди, не сотрут ветры и снега́!

Мы долго стоим, не проронив ни слова. Те, на ком были шапки, сняли их. Кругом такая тишина, что наше дыхание звенит. Болгарин Мишо, человек моих лет, со смоляной шевелюрой юноши, ни к кому не обращаясь, говорит:

— Чудно-хубаво![62] — Эти слова выражают высшую степень восторга красотою. — Нет, они не были несчастливы, стоя последние мгновения своей жизни на краю этой скалы. Они видели неземную прелесть своей родины, за свободу которой умирали. Они три раза взошли бы на эту Голгофу, даруй им три жизни!..

И снова становится так тихо, что, кажется, слышен перестук наших сердец.

Осторожно балансируя и опираясь на лыжные палки, мы возвращаемся на «большую землю». Еще раз оглядываем гору, опускаем глаза в пропасть, где лежат непогребенными кости героев…

— Я иногда думаю, что нет на земле людей да и зверей более жестоких, чем поработители. Независимо от того, какой они национальности, в каком веке живут и топчут другие жизни, — произносит с жаром гречанка. — Они перенимают друг у друга систему угнетения, методику пыток, способы убийств и истребления людей, школу жестокости. И, видимо, чем современней цивилизация, тем более изобретательны и совершенны в своей дикости эти варвары. У меня на родине тоже есть Черная скала!..

Мы тотчас окружили плотным кольцом нашу подругу из той страны, где много солнца и где еще так много тьмы. В глазах гречанки горел огонь солнца ее родины. Ее голос жег:

— Я сражалась в одном партизанском отряде с моим братом. Храбрый был воин Анастасис. Это его имя. В наступлении всегда шел впереди, а когда приходилось сдавать позиции, отходил последним. Так случилось и в тот день. Мы оттягивались в горы… Анастасис прикрывал с двумя товарищами отряд. Автоматные очереди градом секли деревья. Ни ночью, ни утром другого дня никто из троих не вернулся.

Полицаи, по нашим данным, бросив преследование, спустились в долину. Командир партизанского отряда выслал на место боя разведку. Часы тянулись так медленно, как медленно идет время, когда у тебя тянут жилы. Наконец, разведчики пришли. Не одни… Они принесли на плащ-палатках два трупа. То были двое товарищей Анастасиса. Полицаи над ними так глумились, что опознать партизан стоило большого труда… Заскрежетали о каменистую землю лопаты… Над черною ямой грянул прощальный залп… Значит, думала я, Анастасио был ранен и в бессознании, но живым схвачен жандармами!..

Гречанка умолкла. Мне показалось, что неслышное рыдание перехватило ей горло. Глаза потускнели и налились тяжелым свинцовым гневом.