Большая вода

Попасться на краже у нас было опасным делом. Только заметят, сразу настучат в управу. Доносительство цвело в доме, чем дальше, тем больше, донос означал прекрасную характеристику. Будь я проклят, донос и характеристика. Такую деятельность кроме как гнусной не назовешь. Этой гнусностью нам и наполняли сердца. Некоторые дети, например, Методия Гришкоски, Соколе Ефрутоски, Стойче Иваноски, Мирчески, Ставрески, какие-то Каменоские, Огненоские, какая-то Слободанка, одну звали Добрила, потом Виолета Донеска, все они стали настоящими негодяями. Стукачество было у них частью жизни. Все вынюхивали, как голодные собаки, всюду заглядывали, обо всем докладывали папочке и товарищу Оливере Срезоской. Часто бывало, что эти мерзавцы просто придумывали что-нибудь подходящее, чтобы заманить в ловушку, схватить, как говорится, на месте преступления и донести. Особенно ценилось, когда писали и подавали доклады такого рода, не забывайте, друзья, речь шла о жизни, о будущем. Если администрацию что и заботило, то лишь характеристики и эти доклады. В докладах цвели цветы, а вокруг росли колючки. Будь я проклят, колючки. Доклады во всех отношениях предпочитались любому другому делу. Самый активный и рьяный мог стать командиром отделения, старостой класса, дежурным по кухне, дневальным, быть первым при раздаче (что было немаловажно), одним словом такие передовые товарищи все время получали поощрения и привилегии. Я и сейчас не могу с уверенностью сказать, что за червь так сильно источил детские сердца — голод, страх, наказания, ежедневные унижения, холод, может быть, строй и проклятая стена, а может быть, все вместе, но одно ясно, как день — доносительство, трусость и злоба цвели в доме пышным цветом. Все друг друга остерегались, избегали, замыкались в себе. Будь я проклят, замыкались.

— Если тебя кто-нибудь видел, — предупредил я его, — дело плохо. Знаешь, какое наказание за утаивание, за кражу… Но он меня уже не слушал, его здесь уже не было, он был далеко. Я видел, говорить ему что-либо напрасно, перед его огромным счастьем слова пасовали…

Все эти дни, ужасные зимние дни, какая отвратительная погода бы ни была, дул ли ледяной северный ветер или налетал крупный черный снег с юга, Кейтен крадучись уходил из помещений дома и вместе со своим поленом скрывался в каком-нибудь темном углу. Будь я проклят, чтобы ему не мешали работать. При любой погоде, в ветер и снег, налети хоть тысяча бурь, ничто не могло ему помешать, он упорно занимался своим таинственным делом. Хоть я и не знал, что он делает, я понимал, что это что-то радостное, все его существо светилось мягким светом, клянусь, он пребывал тогда в другом, неведомом мире, далеком от дома, от нашей скверны. Очевидно, он шел по чудесной дороге к чему-то прекрасному и единственному. Будь я проклят, единственному. Я до дрожи боялся за его здоровье и вообще за его жизнь. Если его не увидели сегодня, увидят завтра, послезавтра, они неутомимы, они пронюхают. А сам он день ото дня становился все более рассеянным, все более увлеченным своим делом.

— Что ты там делаешь, Кейтен? — спросил я его однажды тихо, на ухо. И так же тихо, на ухо, он мне ответил;

— Делаю то, что так сразу не понять, малыш Лем, что тебе и не представить.

В спальню он возвращался замерзшим, с исцарапанными, покрасневшими руками. Но ему было не холодно, он был счастлив, его работа стоила перенесенной стужи. Он согревался, дыша на руки, глаза слезились от боли. Но он улыбался, будь я проклят, улыбался. Я часами пытался представить себе, что бы это могло быть. Тайна Кейтена с каждым днем все сильнее распаляла любопытство в моей юной и неопытной душе, что же довело его до такого безрассудства? Потом, когда я вспоминал те дни, я осознал, что есть многое, что нельзя понять с наскока, что не увидеть легко и сразу, скрытая красота таится в предметах вокруг нас, ждет нас, а мы слепо топчем ее, уничтожаем и бездушно калечим то, что незаметно и неповторимо. Но понимание этого, как и всего большого и радостного в нашей жизни приходит к нам слишком поздно, в самом конце. Только тогда у нас открываются глаза, и мы говорим, о, как мы обмануты, мой друг. И нет предела нашему отчаянию, но уже слишком поздно. Будь я проклят, так случилось и на этот раз.