Больше чем просто дом

Бесцеремонно застыв посреди зала (ему приспичило выяснить, кто тут американский посол), он вдруг с ужасом обнаружил, что уже несколько часов совсем не думает про Кэролайн. Он испуганно огляделся и увидел ее в другом конце — сияющую, юную, бесконечно счастливую. А рядом с ней он увидел Резерфорда, который взирал на нее так, будто никогда не сможет наглядеться, и пока Майкл смотрел на них, они начали развоплощаться — так, как он когда-то хотел этого на рю де Кастильоне: развоплотились и растаяли в своих будущих радостях и бедах, в грядущих годах, которые преуменьшат чувство собственного достоинства Резерфорда и юную трогательную красоту Кэролайн; они развоплощались, он уже едва различал их, будто их окутала дымка, подобная ее пышному белому платью.

Майкл излечился. Брачная церемония с ее помпезностью и разгулом стала своего рода инициацией к новой жизни, куда даже его сожаления не могли за ним последовать. Вся горечь, накопившаяся в его душе, внезапно растаяла, и мир родился заново из юности и счастья, которые окружали его, нежась в свете весеннего солнца. Шагая навстречу Гамильтону и Кэролайн Резерфорд, дабы попрощаться с ними, он пытался вспомнить, которую из подружек невесты пригласил нынче вечером на свидание.

Дитя отелей [54]

I

Место это такое, что каждый инстинктивно пытается объяснить, почему он здесь оказался: «Видите ли, я здесь потому…» Если у вас нет объяснения, вас записывают в подозрительные личности, поскольку этот угол Европы не привлекает к себе людей; он скорее принимает их, не задавая лишних и неудобных вопросов: живите сами и давайте жить другим. Здесь пересекаются дороги тех, чей путь лежит в частные лечебницы и туберкулезные санатории в горах, и тех, кто утратил статус persona grata в Италии или Франции. Да и это еще не все…

Впрочем, на вечеринке в «Отель де труа монд» новоприбывший вряд ли различил бы под поверхностью все эти течения. Глядя на танцующих, он увидел бы шеренгу англичанок определенного возраста, с бархатками на шее, крашеными волосами и серовато-розовыми напудренными лицами; шеренгу американок определенного возраста в снежно-белых наколках, черных платьях, с вишнево-красными губами. И почти у всех у них глаза время от времени перебегали справа налево и останавливались на вездесущей Фифи. Весь отель волей-неволей знал, что в этот вечер Фифи исполнилось восемнадцать.

Фифи Шварц. Юная еврейка изысканной, ослепительной красоты: лобик ее изящной дугой поднимался к волосам, которые обрамляли его, будто бы гербовым щитом, а потом разлетались локонами, волнами и завитками мягкой бронзы. Глаза ее были огромными, яркими, ясными, влажными и сияющими; цвет щек и губ был натуральным, кровь приливала к самой поверхности кожи, ибо ее перекачивало сильное молодое сердце. Фигура у нее была настолько вызывающе-привлекательной, что один циник как-то заметил: она вечно выглядит так, будто под платьями у нее ничего не надето; впрочем, вряд ли он был прав, потому как земные блага были отпущены Фифи на поддержание ее красоты столь же щедро, как и небесные. Какие платья — шелка от Шанель, муслин от Молино, парча от Пату; дюжины туалетов, узких в бедрах, колышущихся, развевающихся, лишь на восьмушку дюйма не достающих до пола во время танца. Сегодня она выглядела тридцатилетней в ослепительном черном платье; с предплечий стекали длинные белые перчатки. «Полная безвкусица, — шептались вокруг, — такое только на сцену, в витрину или на манекена. И о чем думает ее мать? Впрочем, довольно взглянуть на ее мать».

Мать сидела с подругой в сторонке и думала про Фифи, и про ее брата, и про других своих дочерей, уже выданных замуж, — они, по ее представлениям, были даже красивее Фифи. Миссис Шварц была дамой без претензий: она давно вжилась в свою роль еврейки и, не делая над собой никаких усилий, пропускала мимо ушей то, что говорили о ней по всему залу. Сходное равнодушие проявляли и молодые люди — а их тут было несколько дюжин. Они целыми днями таскались за Фифи по прогулочным пароходам, ночным клубам, озерам, автомобилям, чайным и фуникулерам, они окликали: «Эй, Фифи, взгляни-ка!», и красовались перед ней, и говорили: «Поцелуй меня, Фифи», и даже: «Поцелуй меня снова, Фифи», и пользовались ее добротой, и стремились с ней обручиться.

Впрочем, большинство из них были еще слишком молоды, поскольку этот городок по совершенно непонятной причине считается местом, где хорошо получать образование.