Больше лает, чем кусает

— Разница заключается в том, если мне позволено сказать...

— Да, да, конечно, говорите! — вскричали студенты una voce[86].— О, пожалуйста, говорите!

— Так вот, говорю я, разница между Бергсоном и Эйнштейном, существеннейшая разница, заметьте, такая же как между философом и социословом.

— О! — простонали студенты в восторге.

— Да, именно так,— позволил себе Шас высказать сентенцию, которую можно было изречь до подхода трамвая, уже появившегося и подкатывающего все ближе.

— И если считать, что это умно говорить о Бергсоне как о чудаке,— Шас начал понемногу отступать к прибывающему трамваю,— то только в том смысле, что мы тем самым двигаемся от Объекта,— Шас нырнул в трамвай,— и от Идеи к Чувству, Смыслу,— продолжал выкрикивать Шас уже со ступеньки,— и далее — к Разуму!

— Смысл, Чувство и Разум! — подхватили студенты.

Но трудность заключалась в том, чтобы определить, какой же смысл он вкладывал в слова "разум" и "чувство"?

— Под "чувством" он понимает одно из чувств,— высказал предположение кто-то из студентов,— ну, знаете, чувство осязания, зрения ну и так далее.

— Нет, не так,— возразил другой,— под "разумом" он подразумевает "здравый смысл".

— А мне кажется,— высказался третий,— должно быть, он под "чувством" имеет в виду инстинкт, интуицию, знаете, ну вот что-нибудь в таком роде.

А четвертый страстно желал знать, что за Объект можно найти у Бергсона, а пятому желалось знать, что такое "социослов", а шестому — что же все-таки делать с этим миром, в котором мы живем.

— Мы должны спросить его,— воскликнул седьмой,— вот и все! Если мы будем высказывать свое неквалифицированное мнение, мы просто еще больше запутаемся, вот и все. Спросим, и сразу станет ясно, кто из нас прав.

— Да, да, правильно,— закричали все разом,— надо спросить его и посмотрим, кто...

И придя к совместному решению, согласно которому первому, кто сподобится увидеть Шаса, предписывалось обо всем его расспросить. Они разошлись, и каждый шел своей дорогой, хотя дороги эти и не очень сильно расходились.

Волосы доморощенного Поэта были так коротко подстрижены, что при одевании через голову разных вещей, они не поддавались никакому взлохмачиванию. И даже в этом, в этом своем стремлении достичь той степени строгости и аскетизма, которая наблюдается на спине крысы, он выставлял себя в оппозиции к еще недавней моде. Но все же то малое, что можно было сделать с волосами, он сделал — применил лосьон, который придал его стерне на голове некую живость.

А еще он сменил галстук и поднял воротник, и теперь, в одиночестве, не наблюдаемый никем, он вышагивал по комнате из угла в угол. Он создавал свое новое стихотворение d'occasion[87], причем, надо думать, это выражение можно было бы применить в данном случае во всех его смыслах. Главные черты этого стихотворения он определил совсем недавно, когда на велосипеде возвращался домой из Желтого Дома. Он продекламирует это стихотворение, когда его об этом попросят, и он не начнет ахать и охать, жеманиться как пианист-любитель, но и не будет плевать, так сказать, в глаз просящему, как это мог бы сделать пианист-профессионал. Нет, ничего такого он не сделает, он встанет и — нет, не продекламирует, а просто прочтет, словно бы сделает серьезное заявление, с той среднезападной серьезностью, которая... ну, которая... ну, как широко раскрытые глаза, полные любви и слез:

ГОЛГОФА НОЧЬЮ

вода

пространство водное

в лоне водном

голубой, как цветочек, трепещет.

вспыхивает фейерверк ночи вянет для меня цветок ночи

на грудях волн воды кипучей

свершилось действо цветкового присутствия

действо нежное и спокойное

в водной пустыне

исторжение из лона и

вхождение назад в лоно

коловращение

благовонное лепестковое ненарушаемое притяжение

рыбный ловец утишен

ушел под воду ради меня

агнец нестяжательства... моего

и будет голубой цветок настойчиво

стучаться в стенки лона

пустынных

вод