Больше лает, чем кусает

Ларри оторвал взгляд от помоста и, медленно проведя ладонями по своей юбке, высказался:

— О-ё-ёй!

— А что именно ты хочешь этим сказать? — не отставал журналист.

Ларри вернул свой пылкий взгляд на помост.

— А ты случайно не знаешь, она не?.. — наконец выдавил он из себя.

— Они все этим занимаются,— заявил скрипач d'amore.

— Черта с два они этим занимаются! — воскликнул Кельт, ricordandosi del tempo felice[97].

— А я вот хочу знать, и не только я, но все мы очень хотим знать,— говорил Студент,— просто сгораем от...

— Некоторые действительно по скромности воздерживаются,— уточнил журналист,— как верно заметил наш друг, от распутства. Жаль, конечно, но ничего тут не поделаешь.

Вот сейчас начнется игра великих острословов, запрыгают по помосту колючие словечки — и Джимми Хиггинс, и Б.М. придвинулись поближе.

— Ты выглядишь бледной,— процедила Фрика сквозь зубы,— и больной, моя пичужка.

Альба подняла большую голову, одарила Фрику долгим взглядом, а затем, закрыв глаза, продекламировала нараспев:

Скорбь и тяжкая Печаль,
Боль и горький Уход в Даль
Жестокой Судьбой мне суждены,
А Дни мои и Ночи уж давно сочтены...

Калекен начала медленно отступать.

— Держи их подальше от меня!— крикнула Альба.

— Держать их подальше? — искаженным эхом отозвалась Калекен.— Кого держать подальше?

— Мы мчимся сквозь этот мир,— умирающим голосом простонала Альба,— как лучи солнца сквозь трещинки в огурцах...

Фрике соотнесение солнечных лучей и огурцов показалось малоубедительным.

— Возьми чашечку, выпей чайку,— предложила обеспокоенная Фрика.— Тебе это поможет. Или выпей чего-нибудь еще.

— Держи их подальше, подальше,— говорила-пела Альба,— подальше, подальше, подальше...

Но Б.М. и Хиггинс уже взобрались на помост и подступили к Альбе.

— Что ж, будь как будет,— вздохнула Альба,— пусть все идет своим чередом.

Уф! Фрика испытала невыразимое облегчение.

Половина десятого. Гости во главе с расцветающей куртизанкой и увядающим ловеласом стали разбредаться по дому. Фрика этому не препятствовала. Пускай себе. Когда придет время, она обойдет все уголки и закоулки, вытащит их оттуда, и вот тогда-то, собственно, и начнется самое главное. Разве не обещал Шас продекламировать что-то на старофранцузском? Разве Поэт не написал что-то специально для сегодняшнего вечера? Разве она не заглядывала в ту странную сумку в прихожей и не обнаружила в ней скрипку? А это открытие означает, что сегодня для них будет и музыка звучать.

Половина десятого. Белаква, настроенный на выбор дальнейшего пути движения, вышел в надинтеллигибельный[98] мир Линкольн Плейс. Дождило, небо плакало горькими слезами. Белаква уже успел купить бутылку, которая теперь одной выдающейся грудью оттопыривала его куртку. Робко и неуверенно проскользнул мимо Стоматологической поликлиники. Еще с детства он боялся ее фасада, глазеющего на мир кроваво-красными стеклами! А теперь в темноте все окна зияли совершенно черными глазницами. И от этого делалось еще страшнее — в Белакве кое-что сохранилось от ребенка. Неожиданно ему сделалось слегка дурно, он побледнел, его прошиб холодный пот. Он прислонился к чугунной калитке в каменном заборе Колледжа и глянул на часы на башне напротив. Сколько-то там десятого, вон сколько прокрутило на этой карусели времени! Ему совсем не улыбалась перспектива вот так стоять, прижавшись к калитке. Еще меньше привлекала его необходимость продолжить движение. Посидеть бы, а еще лучше полежать бы. А тут еще этот дождь втыкается в лицо кинжалами. Белаква поднял руки и прикрыл ладонями лицо, поднеся их так близко к глазам, что даже в полутьме смог различить линии жизни, любви и смерти. Руки плохо пахли. Белаква передвинул руки повыше, на лоб, а потом еще дальше. Пальцы погрузились в мокрые волосы. Подушечки ладоней вдавились в глаза, и под веками вспыхнули сине-фиолетовые огоньки. В углубление на его затылке забрался какой-то выступ то ли забора, то ли калитки и тут же начал терзать Белаквов маленький антракс — недавно народившийся карбункул, который то увеличивался в размерах, то уменьшался, но с шеи, расположившись как раз над воротничком, сходить никак не желал. Белаква усилил давление на карбункул, и запрыгавшая боль подтвердила присутствие нарыва на его обычном месте.