Больше лает, чем кусает

Белаква сознательно и целенаправленно поддерживал отношения с Руби, к которой не испытывал никаких особо нежных чувств, и обхаживал ее и ухаживал за ней так, чтобы наилучшим образом подготовить ее к той роли, которую она должна была сыграть в его жизни вместо него. О сути этой роли он поведал Руби, когда посчитал ее, то есть Руби, достаточно созревшей для ее, то есть роли, исполнения, и заключалась она, эта роль, или суть, в том, чтобы посодействовать его felo de se[123], которое он, к его величайшему огорчению, не мог совершить, просто сидя на своей заднице. Когда и как у него созрело такое твердое решение покончить с собой, мы определить не можем. Самый простой путь — в том случае, если мотивы того или иного поступка оказываются столь глубоко упрятанными в подсознании, что словесное их оформление невозможно,— назвать этот поступок возникшим ex nihilo[124] и этим удовлетвориться. Именно это мы просим читателя сделать и в данном случае.

Нормальная здравомыслящая женщина предпочитает спрашивать "что?", а не "почему?" (это укоренено очень глубоко), но бедной Руби всегда не хватало этого замечательного качества — здравомыслия,— так что как только Белаква открылся ей и сообщил о своем намерении, Руби принялась взывать к его рассудку. И хотя у него не было, как мы могли уже видеть, никакого мало-мальски нормального рассудка, он так хорошо вооружился соответствующими познаниями, касающимися данной проблемы — его подтолкнуло к изучению этого вопроса наблюдение за своим собственным непредсказуемым разумом,— что он смог немедля засыпать ее сведениями, почерпнутыми из множества источников в результате их тщательного штудирования: доводы древнегреческих и древнеримских философов в пользу самоубийства; доводы пред-романтиков эпохи "Бури и Натиска"[125]; доводы метафизические, эстетические, эротические, антэротические[126] и химические, доводы Эмпедокла из Агригента и Сан Хуана де ла Круса[127],— короче говоря, привел все возможные доводы за исключением истинных, каковые просто не существуют, по крайней мере для нужд беседы. Руби, придавленная таким обвалом доводов и аргументов в пользу самоубийства, вынуждена была признать, что намерение Белаква являлось не случайным порывом человека, не умеющего взвешивать свои поступки и действующего под влиянием момента, а замыслом отчаявшегося человека, все обдумавшего и устремленного к четко осознанной и даже благородной цели, и признав это, она перешла в состояние почти радостное. Руби, тоже чувствуя себя конченым человеком, воспринимала теперь намерение Белаквы как возможность красиво уйти, хлопнув дверью. И поэтому было достигнуто согласие по поводу того, как это лучше всего сделать, после чего были предприняты все необходимые меры, установлена дата — весною того же года — и выбрано место; свершение задуманного в Венеции в октябре было отвергнуто как трудноосуществимое. И вот роковой день пришел — Руби, сидя в позе Философа, Погруженного в Тяжкие Раздумья, настраивала себя на нужный лад, а Белаква в это же самое время жал на педаль газа шикарного спортивного автомобиля, взятого напрокат с почасовой, невероятно огромной оплатой, и мчался в Айриштаун.

И вел он машину так отчаянно, что вслед ему неслись возмущенные восклицания, порицания, проклятия и крепкие выражения остальных участников дорожного движения; Белакве, у которого не имелось ни водительских прав, ни особых навыков вождения, даже в голову не приходило, что при такой езде он отнюдь не застрахован от происшествий, которые могут вовлечь совершенно посторонних людей. Пешеходы и велосипедисты, принадлежавшие к классам выше нижних, не ругались, а просто останавливались и осуждающе смотрели вслед. "Ох уже эти Джаггернаутовы[128] колесницы! — должно быть, восклицали некоторые из них,— вот уж новая напасть!" "Да, да, эти спортивные машины давят людей, что тараканов!" — возмущались другие. Те Стражи Порядка, мимо которых пронесся Белаква в нескольких точках города и окраин, записали номер его машины. На улице Пиерс Белаква снес одно колесо у древнего извозчичьего экипажа так же лихо, как Апостол Петр ухо Малху после Моления о Чаше[129], но даже не остановился. На другой какой-то улице дети, одни игравшие в свои игры, а другие гонявшие мяч, разлетелись в разные стороны, как опавшие листья на ветру. Но когда Белаква подъехал к ужасному горбу Моста Виктория, он, напуганный собственным безрассудством и устрашенный крутизной подъема, остановил машину и, вылезя из нее, воззвал к какому-то милосердному прохожему, с помощью которого перекатил машину через мост, толкая ее сзади. Остальной путь он ехал не спеша и осторожно и безо всяких приключений прибыл в назначенное послеполуденное время к дому своей соучастницы.

Госпожа О'Крутых широко распахнула дверь. Она очень тепло поприветствовала Белакву, внимательно всматриваясь в его бледное лицо, в него всего, предававшегося, по слухам, разгулу и распутству.

— Рууу-бии! — пропела она призывно тоном кукующей кукушки.— Рууу-бии! Рууу-биии!