Большое собрание сочинений в одной книге

Когда поезд вернулся в Баку, я не слез. Люди входили и выходили, а я сидел.

Опять я поехал из города. Я сидел в углу и не смотрел в окно, хотя я всегда смотрю в окно. Я смотрел на людей, но они ведь не знали, зачем я здесь, они и внимания на меня не обращали…

На одной остановке я сошел.

Я пошел к скалам. Дул ветер, и море было зеленое. Ветер гнал песок, и море шумело.

Было пусто.

И все казалось странным. Брезент с одного грибка сорвало ветром и понесло в море…

Солнце было сильное, и ветер был сильный.

И сильно били волны в скалы…

На обратном пути я выпрыгнул, не дожидаясь, когда поезд остановится, и вывихнул ногу.

Я еле до дому добрался. Нога у меня распухла ужасно.

В школу я не ходил несколько дней, все лежал с вывихнутой ногой. Я считал себя трусом – иначе почему же я тогда не пошел со всеми хоронить Петра Петровича?

Я просто трус, вот и все!

Не мог я видеть мертвого человека, который вчера был живой!..

Не бросайте якорей!

Белеют паруса. Рябится море. Солнце жжет. Качаются слегка деревья. Мы с Алькой сидим на барьере.

– «Не бро-сай-те я-ко-рей, – читаем мы. – Осторож-но – кабель»…

– Разве кто-нибудь бросает сюда якоря? – говорит Алька.

– Написано, чтоб не бросали, – говорю я.

– Раз никто не бросает, так нечего и писать, – говорит Алька.

– Если б никто не бросал, наверно бы, не писали, – говорю я.

Мы молча смотрели на море.

– Когда я был еще маленький, то думал, что якоря просто так бросают. Думал, это старое заржавленное железо и его с корабля бросают. Чтобы эти якоря не валялись на кораблях. А потом я прочел эту надпись, подумал, потому, наверное, эти якоря бросать не разрешают, что это металлолом. А после я узнал про якоря, и мне было смешно, что я так думал…

– Про якоря я раньше тоже не знал, – сказал Алька. – Я раньше думал, якорями рыбу ловят. Бросят в море якорь, а на него рыба цепляется. Громадная такая рыба. И ее вместе с якорем вытаскивают. Как на крючок… Это все было детство, – вздохнул Алька.

– Самое настоящее детство, – сказал я.

– Помнишь про карусель? – сказал Алька. – Мы с тобой с утра в очередь становились, чтобы эту карусель крутить. Разгонишь ее – и катайся. Гармошка играет. С музыкой. И совершенно бесплатно.

– Много было желающих карусель крутить, – сказал я. – Один раз мы с тобой два часа крутились, а потом встали и упали. Лежим, и все кажется нам, что мы крутимся. А потом встали и пошли.

– Эх, давно это было, – вздохнул Алька.

– В прошлом году, – вздохнул я.

– Даже не верится, – вздохнул Алька.

– Совершенно не верится, – вздохнул я.

– Другие времена, – сказал Алька.

– Совершенно другие, – сказал я.

Мы еще раз вздохнули. Вдруг Алька спросил:

– Умрешь за живопись?

Он всегда внезапно что-нибудь такое спрашивает.

– Умру! – сказал я. – За живопись я готов в любую минуту умереть, об этом и спрашивать нечего.

– И я умру, – сказал Алька. – Живопись – это такая вещь, за нее вполне стоит умереть. Помнишь, нам Петр Петрович про Микеланджело рассказывал? Умрем за Микеланджело? – Он на меня так посмотрел, как будто я за Микеланджело отказываюсь умирать. Да я бы за него сто раз умер, даже не подумав.

Алька это сразу понял и говорит:

– Я так и знал, что ты за него умер бы.

– Конечно, умер бы, – говорю, – что за вопрос!

Мы с Алькой вздохнули, потом он сказал:

– Послушай, если мы умрем, как же мы тогда живописью будем заниматься?

– А зачем нам умирать, – говорю, – нам совсем не нужно умирать.

– В том-то и дело, что не нужно! – говорит Алька.

– Это ты, – говорю, – все придумал – умирать. Зачем нужно за живопись умирать, не понимаю! Наоборот, нужно больше жить, чтобы больше картин написать.

– Правильно, – говорит Алька. – Абсолютно правильно!

Паруса сверкали в море. Как будто они плясали в воде. Ветер налетал на море, и море рябью неслось в нашу сторону.

– А рамы ты выброси, – сказал Алька. – Раз мы будем делать монументальное искусство. Раз мы будем писать на стенах. Как Микеланджело. Размах! Во! – Он развел руками. – Во! Вокруг небо! Плывут облака. И в облаках картина.

Он уже вовсю врал. Показывал на небо и махал руками.

– В каких облаках? – спросил я.

– В небесных! – орал он. – В небесных!

Если ему чего-нибудь в голову придет, он думает, другие знают, что ему в голову пришло.

– Я уже поменял одну раму, – сказал я на всякий случай.

– Меняй! Меняй! – орал он. – Все меняй! Картины на домах! Идешь по улице и рассматриваешь картины! Здорово я придумал? Это я только сейчас придумал!..

Он немного отдышался и говорит:

– Вот кто я? Как ты думаешь, кто я?

Я на него удивленно посмотрел, а он говорит:

– Я – новатор! Я это только сейчас понял.

– Это почему же, – спрашиваю, – ты новатор?

– А потому, – говорит, – что я, можно сказать, первый человек на земле, который подал идею расписать все стены домов…

Я не дал ему закончить и говорю:

– Ведь до тебя Микеланджело писал на стенах…

Он так засуетился, я думал, он сейчас свалится с барьера, и говорит:

– Микеланджело внутри дома писал на стенах, а я снаружи! Ты видел, чтобы Микеланджело снаружи писал?

Очень уж хотелось ему новатором быть!