Большой аргиш

Водой пристально посмотрел на белое дымящееся мясо и, в угоду заботливой Атэк, ответил:

— Глазами бы все съел, а сердце не хочет! Лихо!

— Эко, не хочет! — вмешался Бали. — Сердцу худо, языку будет ладно и брюху — тоже.

Старик немного подбодрил сына. Тот подумал и попросил Атэк налить ему на пробу коробицу навару.

— Вот, вот! — повеселел Бали. — Сначала похлебай навару, язык помочишь и за рыбу возьмешься.

Принялись за еду. Больше всех нравилась рыба старику с Пэтэмой да Поводливому, который ловил на лету мелкие, отплеванные кости. Атэк хвалила рыбу, но ела плохо. Мясо ей казалось чересчур сухим и худо глоталось. Она им как бы давилась.

Бодой мяса не пробовал вовсе и даже не допил налитой жижи.

— Не хочу больше, — сказал он и вяло отодвинулся от столика к постели. Широкое лицо его было желтовато-бледным, смешливые глаза задумчиво сужены, влажная губа чуточку опущена вниз, как у дремлющего оленя.

— У тебя что болит?

— Не знаю. Напрасно ел, замерз только.

Атэк потупилась. Бали вытер об одежду руки, задумался. Бодой ненадолго оставлял чум и снова завернулся в одеяло.

— Напрасно, сын, ты вздумал лежать. Лучше бы помаленьку подвигаться к Раулю, — пробормотал обеспокоенный Бали.

Бодой ничего не ответил. Он крепко сжимал зубы, чтобы они не стучали. Ему хотелось только скорее согреться. На ум не шла ни дорога, ни трубка.

Бали ссутулился. Распялив глазные ямы, он думал страшное о сыне. Ушедший в большую дорогу Шодоуль, казалось, не покинул еще их жилища. Как плохо вышло, что Бодой не аргишил сегодня к долине Чондоломо. Оставалось старику тешить себя новым утром. Что скажет утро, вечер никогда не знает. С такими же думами уснула Атэк возле горячего мужа.

Ночью шел снег. Спалось тепло. Утром белка спустилась с деревьев на землю. Выползли из-под снега наверх мыши и строчили следками пухлую перенову[24]. Ожил колонок. Выгнулся горбом и размашистыми прыжками гнал добычу. Белой молнией сверкал тонкий горностай. Целые дорожки набродили тяжелые глухари, рассыпали белые звезды рябчики. Нароняла в линию серебряные рубли своими равномерными шагами лисица. Пробрел в гари на молодую поросль сохатый. Все двигалось в это теплое утро, жило и задорило глаза даже самого плохого ловца.

О, как обрадуются русские купцы полным турсукам со зрелой пушниной! Каким добрым и ласковым сделается на ту пору самый сердитый торговец! Глаза засверкают, расширятся, рты раздуются от слов, лак у бурундуков от зерен. Вино!.. Веселье!..

Вся тайга оплеталась следами лыж. Торопливо опромышлялись кочевые угодья. Перетаскивались чумы на свежие места. Бег. Щелканье винтовок, гуканье дробовиков. Хруст просушенной глянцевитой мездры складываемой в переметные сумы пушнины.

Все это знал Бали и поторапливал сына аргишить, а Бодой не мог никуда шагнуть с этого случайного места. Простояли два дня, стало еще хуже. Атэк пожаловалась, что у ней заболели руки, и она не знает, как будет рубить дрова.

Бодой преодолел в себе немочь, встал и застучал топором. Рубить было тяжело. Куда девалась сила? Каждый удар отдавался в голове: прыгала, темнилась в глазах забеленная снегом тайга. Однако Бодой одолел трудность. Рубил лес без разбора, даже ссек трескучую пихту.

Бали дивился, куда столько понадобилось сушняку? Неужели Бодой здесь хочет начать промысел?

Бодой воткнул топор в кряж и совершенно расслабленный пролез в низкую дверь. Работа не разрумянила его. Он, не раздеваясь, прилег на хвою.

— Сын! — рассмеялся Бали. — Кому понадобилось столько дров? Лепешки Атэк может испечь в золе Рауля. До него же можно дойти на сушеном мясе.

— Чум без огня, ты же говоришь, — сирота, — ответил Бодой. — Топи его. Огнивом[25] воды не сваришь. Топор у дров. Понадобится, ребятишки покажут…

У старика задергались края безглазых ям.

— Эко неладно ты говоришь!

В голове Бодоя стоял шум: тенькало, гудело в ушах, кружилось вместе с ним, как на воде паут, все жилище.

Привязанные вечером к шесту обутки Атэк висели нетронутыми. Пэтэма неуверенно расхлопывала на коленке лепешки. Поводливый косил на тесто острую морду и, в ожидании еды, махал опаленным хвостом. Бали держал на коленях плачущую Инеки.

Заготовленные Водоем дрова оказались как нельзя кстати. Немало их шло в эти дни. Очаг, не угасая, горел. От постоянного дыма до блеска закоптели шесты в вершине чума. Наконец, запас кряжей истощился, а Водой и не думал браться за топор. Не порывалась заменить его и Атэк. Они оба лежали лежмя, просили пить, стонали.

Бали спал мало и только днями, но и тогда его часто будила Пэтэма. Ей было невмоготу сидеть одной среди больных. Она видела, как по лицам их ползали вши. Вшей накопилось слишком много. Но кто осмелится выбивать их? Старик не видит, а у Пэтэмы не хватает храбрости ни до кого дотронуться.

Тихо шумела тайга. Небольшой полуденный ветер отрясал с ветвей кухту. Где-то скрипело дерево. Бали сидел возле спящей Пэтэмы и нянчил меньшуху Курумбук. Она была горяча, как уголь, и дышала загнанной кабарожком[26].