Большой аргиш

— Спи. Завтра будешь играть. Спи, моя маленькая. Боо-ба! Боо-ба, — баюкал Бали вйучку, положив ее под одеяло к больной Инеки.

Курумбук спала. Бали переполз к семейной постели Бодоя и… ухо его не обмануло: двухспальный мешок был тих. Старое сердце будто прокусил острый зуб горное стая.

— Сссььын!.. Ээк-ко… ты…

Перекосился безбородый рот. Перехватило горло. Оглохли уши. В глазных дуплах скопилась мокрота. Проснулась Пэтэма и застала Бали на коленях возле постели.

— Дедушка, — окликнула она, — ты что там глядишь?

— Я… — запнулся старик. — Я слушал, спит ли отец…

— А мама?

— Оба… спят… — отглатывал слезы Бали, чтобы не показать их Пэтэме.

Пэтэма спросонья не заметила, что у дедушки рвался голос. Она слышала: «спят оба», и к ней вернулся прерванный сон.

Бали согнулся под тяжестью дум. У него горел мозг, терялся рассудок. Он не знал теперь, как встретить утро. Огонь доел последние головешки дров, а он все еще ничего не придумал. Идти к Раулю. А внучки?.. Он не забыл, как горяча Курумбук и как уже ослабла Инеки.

— Харги, лучше бы ты съел мою душу! Мне не белковать, — терзался Бали.

Рассветало. Проснулась Пэтэма. Ей нужно было за-менять мать, и она встала.

— Дедушка! У тебя огонь-то погас. Ты забыл подкладывать дров?

— Забыл, Пэтэмока!.. Забыл.

— И дров у тебя нет.

— Эко! — удивился Бали, чтобы не мешать хозяйничать внучке.

Пэтэма вышла из чума, но и там не нашла дров. Бали это знал. Он поторопился выйти за ней.

— Ты где? — спросил он тихонько. — Ушла?

Прислушался, хрустнула ветка. С дерева упал комок снега.

— Пэтэма, не ломай сучья. Сучья — порох: пыхнут и нет их. Иди ко мне да пойдем рубить вместе.

Пэтэма вернулась, вложила деду в руку топор и повела в лес за сушником. Скрылся чум. Остановились.

— Дедушка, это большая лиственница, — сказала Пэтэма. — Смотри! Много дров будет.

Бали ощупал ствол, и ему стало смешно. Дерево оказалось настолько толсто, что его можно было обхватить только вдвоем.

— Пойдем, Пэтэма, искать другое деревце потоньше. Это нам с тобой не унести. В нем сильно много дров.

— На нем человек, дедушка, вырублен.

— Человек? Эко! — задумался Вали над сказанным внучкой. — А вершина какая? Не чина[27]?

— Чина! Чина! — подтвердила Пэтэма.

Бали будто прозрел. По этой случайной примете он узнал, что чум их стоит недалеко от Туколомны и в полдневном переходе ниже устья речки Огне.

Старик ясно представлял себе по памяти место. Здесь он когда-то давно убил сохатого и у этой лиственницы лабазил мясо.

— Пэтэма, ты найдешь потом эту писаную лиственницу? Не забудешь?

— Нет, не забуду. Ее вершину от чума видать. Она зачем тебе? На дрова?

— Может, и на дрова, может и… Давай-ка скорей искать полегче пенек.

Брели снегом, искали сухой пенек. Мимо пролетела нарядная кукша[28]. Пэтэма проводила ее глазами и наткнулась на высохшую на корню вполобхвата сосенку, издолбленную дятлами. Бали стуком обуха определил ее годность.

— Сосенка попала сухая. Будем рубить ее на дрова. Отойди-ка в сторону, — предупредил он внучку, примерился и замахал маленьким топором на длинном топорище. Дерево слетело с пня и рассыпало по лесу звонкие изломы сучьев.

«Перегрыз», — подумал Бали, потом отмерил шагами длину и отрубил комлевой кряж.

За свой век он много перетаскал кряжей к чуму, применился к их весу. На этот же раз ошибся — не рассчитал того, что годы обобрали его, как линька птицу, и оставили сил на меньшую ношу. Однако он взвалил кряж на плечо и с трудом поплелся за Пэтэмой.

— Дедушка! — вдруг крикнула она: — Курумбук!.. Курумбук бежит!..

— Куда?

— В лес… дедушка!.. В лес…

Бали уронил дерево. От крика он растерялся.

— Догоняй ее, Пэтэмока! Догоняй! Эко, эко!..

Пэтэма бросилась наперерез. Бали, не двигаясь с места, звал к себе Курумбук: «Мы тут!» Но призыва она не слышала. Головолосая, в одном платьице, босая Ку-румбук куда-то убегала. Потом потеряла под ногами землю и упала в снег.

— Дяденька, не режь ножки! Мама-а!

Пэтэма вернулась к старику.

— Дедушка, пойдем! Она… там… — у Пэтэмы от быстрого бега зажгло в горле и оборвался голос.

Ноги Бали дрожали в коленях. Он торопился и, как замученный олень, на каждом шагу оступался. Подошли. Бали, поднимая девочку, боялся ее напугать. Он тихонько нашептывал:

— Эко-ты, маленькая! Это я — дедушка. В чум пойдем… в чум.

Руки его коснулись босых ног внучки. Он сбросил с себя парку, завернул в нее Курумбук. Он крепко прижимал к себе маленькое, дрожащее тельце и с приподнятой высоко головой шагал за Пэтэмой, которая заменяла ему глаза.

Пэтэма легла поздно. Весь долгий вечер она стряпала лепешки и чинила обутки. Все это ей велел делать Бали. Она спрашивала дедушку, зачем ему понадобилось так много лепешек? Он отвечал ей: «Пеки, Пэтэмока, пеки!» Когда же хлеб был готов, велел положить его в сумку. Потом попросил найти понягу[29], долго ощупывал на ней прихватные ремни и тянул лямки.

«Зачем понадобилась слепому понята? Что он шепчет сам себе?»

Пэтэма вспоминала об этом в мешке, хотела спросить Бали, но теплый мех расслабил и обленил язык.

Бали едва-едва дождался утра, когда проснулась Пэтэма на смену.

Чай был давно готов и наполовину выпрел.