Большой аргиш

— Дедушка, гор не видать, — ответила Пэтэма на расспросы Бали. — Тут низина, лес!

— Эко, лес! Лес — хорошо. Болот тут не будет. Пойдем тихонько. Теперь ты солнышко держи на правом плече. Столько же пройдем, держи его на косице. Так пойдешь, утром на Огне будем. Там отдыхать станем. Солнышко не теряй. Солнышко — дорога наша. В густую чащу не лазь: она больно бьет меня по лицу.

При солнце Пэтэма оказалась неплохим поводырем. Она вслушивалась в слова деда, понимала его язык и держала на себе солнце там, где он велел. Бали же напряженно думал о направлении, спрашивал, подсказывал, сохранял равновесие и по ремню старался улавливать ход внучки и гнать лучше ее след.

Давно смерклось, но лыжи не переставали шипеть по сухому, некаткому снегу. Загустела от мрака тайга. Далеким огоньком загорелась большая звезда Чолдон[31]. Но ничего не видел слепой. Он шел за Пэтэмой и, казалось, забыл об отдыхе. Поводливый отскочил в сторону и с шумом выгнал из снега глухаря.

— Это чего? Птица на земле! Неужели вечер?

— Темно, дедушка. Звезд много! И ноги у меня дав-, но устали.

— Эко! Давай искать дрова да будем ночевать.

Вскоре редко-редко застучал топор. Таежная тишина отсчитывала одинокие удары. На небольшой костер, скосясь, глядел молодой месяц.

Бали отлежал руку. Дернулся, и проснулся. Руку, как гнилушку, точили муравьи.

«Спал крепко», — подумал он и прислушался к тишине.

За шиворот парки проник холод. Зевнул Поводливый и перешел ближе к теплому пеплу. Бали вспомнил, что они ночуют на гулиуне[32], вдали от покинутого навсегда чума. Замерещились несхороненные. Дрожью вползла в душу боязнь за Пэтэму, которая, сжавшись в комок, еще спала на хвойных лапах.

— Пускай отдыхает, — вздохнул Бали. — До Чондолома нужны не детски-крепкие ноги. Ээ! Только бы светило солнце, помаленьку дойдем.

Он помял свои усталые икры, поправил костер, прикрыл полой ноги Пэтэмы, прижался к ней и задремал. Но это был не сон, а тяжелое раздумье о многом.

— Найдем Чондоломо, а если с него откочевал Рауль? Тогда что?

Завозилась раненым зверем забота. Надо скорее идти. Как жалко будить Пэтэму. Но хуже пропустить зарю.

— Пэтэма-а! Вставай. Утро. — Бали представилась далеким таежным пожаром заря морозного утра. — Вставай, мои глаза!

Пэтэма подняла голову. Огляделась. Зазябла спросонок.

— Что, светает? — спросил ее Бали.

— Нет, дедушка, темно. Звездочек маленько.

— Хорошо, что маленько. Скоро будет день. Ты грейся.

Поводливый косился на сумку, из которой Бали достал лепешку и пристроил ее перед огнем таять. Жевали всухомятку. Поводливый цокнул зубами, подобрал слюни и ждал, когда маленькая рука бросит ему снова кусочек.

— Дедушка, я хочу пить, а воды нет.

— Нету, Пэтэмока. Котел положили Шодоулю, а медный чайник тащить было бы тяжело. Я тоже хочу пить. Попьем вот так, — Бали смял в руке колобком затаивший от огня снег и пососал его. — Это — тоже вода, только пей ее немножко.

Покинули ночлег. Пэтэма недолго держала утреннюю зарю в левом глазу. Заря пропыхнула смолевой лучиной и погасла.

Бали заботило одно: так ли Пэтэма понимает его, как он говорит ей о дороге.

— Мы идем долго. Ладно ли ты держишь солнце? — справлялся обычно он. Но когда услышал от Пэтэмы, что солнца нет и не было вовсе, он остановился и сказал: — Будем маленько думать.

Старик устало навалился на лыжную палку. Пэтэма оглядывала небо. Ничего знакомого, везде одинаково серо и кругом все чужое. Затокало в висках. Стало жалко чум. Зачем от него ушел дедушка? Не лучше ли вернуться назад, пока еще свежая лыжня? Западет след — и чума не найти. Раздумалась. Защекотало в носу.

— Пэтэма, тут какой лес? — спросил Бали спокойно, будто не замечал ее всхлипываний.

— Бор.

— Бор!.. Бор — глаза развеселит, ногам резвость даст, — пошутил Бали и бодро встряхнул за плечами ношу.

Ему незачем было пока горевать. В этом бору родилась Курумбук. Он узкой полоской идет по левому берегу Туколомны, перебрасывается на правую сторону и с мыса уходит в хребты вдоль Огне.

— Ты вела меня хорошо! — похвалил Пэтэму Бали. — Только ты долго держалась зари и облевила. За бором будет река. О! я знал, что ты — дедушкины глаза. Твой дедушка мастер был ходить по лесам. Теперь умом только и хожу, и вижу. На берегу будем есть.

Ни он, ни Пэтэма не знали того, что Поводливый нашел обмытые дождями шесты старого чума, обнюхал и ждет у знакомых мест, когда подкатяся к нему лыжники.

Развели огонек. Бали заставил Пэтэму походить по лесу, чтобы по найденным приметам убедиться в том, что здесь родилась Курумбук. С чем-то вернется к нему внучка? Пришла.

— Сказывай-ка, что видела в лесу?

— Ничего. На яру нашла старую кулему[33].

— Ну, садись, отдыхай, — повеселел Бали. — Кулемку сделал я, и в ней на оленьи кишки добыл медведя. Лапу отдал шаману Пельпану.

Большая была лапа, славная вышла из нее колотушка для бубна. Старый был Пельпан этот. Народ говорил, что не сам он, а шайтаны носили его кожу.

— Как? — у Пэтэмы округлились глаза.