Большой аргиш

В костре баловал огонь. Прыгало в темноту пламя. Рауль, отдохнув, освежевал добычу. Он разобрал ножом на части мясо и вывалил его из шкуры на снег. Пока подмерзали парные куски, Рауль зажарил на вертеле жирную мякоть, сделал лабаз.

Он сбросал на лабаз мясо и сел на мягкую шкуру перед огнем. На ней он сегодня ночует тепло.

Рауль съел теплую сырую почку, схлебнул с вертела горячий жир и вспомнил о брошенной им чьей-то лыжне:

«Кто в такой мороз мает ноги? Диво, диво!..»

От костра на Рауля бросило дым. Он отвернул сморщенное лицо и от неожиданности вздрогнул. Из темноты, погрузая в снег, к нему лезла собака. Подманил, всмотрелся, узнал.

— Поводливый? Откуда?!

Рауль знал, что Поводливый — неплохой кобель, чтобы мог заблудиться и выть глупым щенком. Ощупал живот, живот пуст. Осмотрел ноги, шерсть содрана до кожи.

— Далеко брел! Но зачем? — говорил он с собакой. — Путь Бодоя на Туктынчакит. Э, не отдал ли кому он тебя?

От запаха жареного мяса у Поводливого на черном вывороте нижней губы копилась тягучая слюна. Рауль отрубил пальмой мерзлых уже кишок, покормил собаку. Он хотел идти по путаному следу к людям на ночевку, но раздумал. Если собака пришла на выстрел, стало быть, сшевелились люди. Выстрелил два раза и стал ждать их прихода. Прилег. Пригрело огнем бок, уснул, как растаял.

На гулиуне обычно спят чутко и люди и собаки. Тело спит, а ум, уши — настороже. От костра отскочил уголь, упал на шкуру сохатого. Запахло паленым. Рауль проснулся от смрада. Темно. Посмотрел на звезды и увидел, что недалеко до рассвета. Сказочный богатырь Мани[37] давно перехватил своею стрелой путь Хоглена и отобрал от Хоглена похищенный день. Потускнел млечный след его огромных лыж в небе.

«Где же Поводливый? — Рауль поманил собаку. — Ушел к своим».

Рауль закинул шкуру сохатого на лабаз поверх мяса и вышел лыжней к ночевке неизвестных людей.

Тянул утренник. Сухим вереском вкалывались в лицо жгучие занозки. За ночь от мороза так затвердела вчерашняя лыжня, что легко сдержит оленя.

Дорогой Рауль выпугнул из снега пятерку глухарей. Птицы расселись по высоким вершинам. Потратил заряд, снял одного. Бросил, затоптал в снег: возьмет на обратном пути. Кое-где видна собачья проступь, провалы.

Сукровицей разлилась утренняя заря и напитала на ветвях кухту. Вот и гулиун.

— Эй, люди! Вставайте! — крикнул Рауль, подходя к ночевке. — Что долго спите? Эй!

В ответ повилял хвостом Поводливый, лежавший у прогоревшего костра.

— Хитер! Знаешь, где тепло!..

Рауль был сыт и весел. Он говорил громко. Но почему ему не отвечают? Лежат, как колоды! Подошел к огнищу, пнул пальмой головни — ни искры. Что такое? Сбросил с ног лыжи, пощупал пепел — холодный. Поспешил к спящим. Скорчась, под паркой лежал мужчина в обнимку с подростком. Ноги мужчины зарыты в снег, ноги же подростка лежали между его колен. Приподнял парку.

— Э-э! Дедушка Бали!.. Ты куда поднял лыжи? Бали!..

Молчание. Рауля охватила тревога. Поднял понягу — легка, заглянул в сумку — пусто. Потряс того, другого — не добудился. Замерзла, ошершавела от жути по всему телу кожа. Растерялся, не знает, что делать. Сунул за пазуху руку к Бали — нащупал живое сердце, бьется оно и у Пэтэмы. Обрадовался. Прилила кровь к щекам, отогрелась спина, успокоился вскруженный ум.

Вскоре по обеим сторонам спящих горело два ярких костра. От жара Поводливый отполз в сторону.

— Тайте, — вздохнул Рауль и навстречу морозному краешку солнца побежал напрямик к чуму. Горячо в груди, не слыхать на ногах лыж.

Над тайгой, каркая, летел к вываленным кишкам ворон. Сойка долбила подохшего зайца.

В то время, когда белки, набегавшись за день в поисках пищи, шли назад к теплым обжитым гнездам, чум Рауля окружил берестяным покровом старика с внучкой. Узкий дымоход едва поглощал дым. Этэя нарочно оставила его небольшим, чтобы лучше нагревалось жилище. Весь низ чума она заботливо огребла снегом, сделала выше, чем нужно, порог. Нигде не поддувало и с непривычки в нем было всем жарко. Маленький Кордон сидел на шкуре оленя, плакал, звал мать и смешно взмахивал кулачками. Этэе было не до него. Она возилась с Пэтэмой, Рауль же оттирал снегом костлявые ноги Бали.

— Я… Где? — очнулся, наконец, старик.

— В чуме.

— Со мной что?

— Замерз маленько, теперь все ладно: оттаял.

— Это… ты… Рауль?

— Я, дедушка, я!..

Бали передохнул. Теперь он почувствовал всего себя, вспомнил о внучке и тихо, со жгучей боязнью прошептал:

— A-а… Пэтэму… не видел?

— Пэтэму? — повторил Рауль, оглядываясь на Этэю, чтобы узнать, что с девочкой.

Бали наморщился, будто ожидая удара по лицу.

— Она, дедушка, спит, — отозвалась из-за очага Этэя.

— Эко, ма-аленькая!..

У Бали смокли скулы. Размякло окаменелое сердце. В нем завозились беспокойно и радость, и горе. Запах пригоревшей лепешки почему-то отзывал запахом сараны. Токали и ожогом болели ознобленные места. Ступни раздулись, наливались кое-где водянистые пузыри.

— Этэя, где мне лечь? Я бы тоже маленько уснул.

Этэя отдала Бали полношерстное одеяло. Рауль ушел за спрятанным в лесу глухарем. В чуме наступила тишина.

5