Большой человек

По своей натур болзненный, раздражительный, нервный и крайне обидчивый, Достоевскій не могъ не обращать вниманія на этотъ возмутительный лай. Какъ ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой неприличной брани, не пачкаться ею, онъ покупалъ каждый номеръ газеты, гд о немъ говорилось, читалъ, перечитывалъ и волновался.

Онъ мечталъ въ первое время заставить общество слушать себя я своихъ единомышленниковъ посредствомъ редактируемаго имъ журнала; но скоро убдился, что это крайне трудно, почти невозможно. Журналъ начался слишкомъ односторонне, и, хотя къ его редакціи примыкало нсколько умныхъ и талантливыхъ людей, но ихъ было очень мало и, имя другія обязанности, они не могли отдавать журналу вс свои силы. Затмъ, у журнала были слишкомъ небольшія матеріальныя средства, случайные сотрудники были такъ плохи, что выбирать изъ нихъ было почти нечего.

Наконецъ, Достоевскій не былъ вполн самостоятеленъ какъ редакторъ; но еслибъ онъ и оказался самостоятельнымъ, полноправнымъ хозяиномъ и собственникомъ журнала, то все же врядъ ли бы этотъ журналъ пошелъ. Достоевскій былъ художникъ-романистъ, горячій и искренній публицистъ-мыслитель, но онъ всегда былъ непрактичнымъ человкомъ, плохимъ администраторомъ; онъ не годился въ редакторы. При этомъ надо принять во вниманіе и то, что онъ былъ человкъ порыва, увлеченія…

Одинъ разъ я его засталъ съ какой-то книгой въ рук; онъ находился въ возбужденномъ состояніи.

— Что это? что вы читаете?

— Что я читаю?! — сейчасъ же отправляйтесь и купите эту книгу — это повсти Кохановской.

— Я ихъ знаю… читалъ… очень милыя повсти; не особенно сильный, но оригинальный и симпатичный талантъ.

— Стыдитесь! — закричалъ онъ, — какъ вы судите, да знаете ли бы, понимаете ли, что это за повсти? — я сейчасъ бы отдалъ самыя лучшія мои вещи, отдалъ бы «Преступленіе и наказаніе», «Записки изъ Мертваго дома», чтобы только подписаться подъ этими повстями… Вотъ это какая книга! — Да я не знаю, гд у насъ лучшія, есть ли он?! кто такъ пишетъ!..

Противорчить ему, доказывать, что онъ самъ фантазируетъ на тему автора и восхищается плодами своей фантазіи, было невозможно.

А на слдующій же день, именно на слдующій день, онъ, говорилъ:

— Нтъ, наши женщины совсмъ не умютъ писать; вотъ, напримръ, Кохановская, у ней есть талантъ, есть чувство, даже кой-какія мысли, но какъ она пишетъ, какъ пишетъ!.. разв можно такъ писать?!

— Помилуйте, едоръ Михайловичъ, да не вы ли вчера съ жаромъ объявляли, что готовы отдать вс свои романы, чтобы подписаться подъ ея повстями! — невольно крикнулъ я.

Онъ остановился, сердито взглянулъ на меня и сквозь зубы проговорилъ:

— Никогда ничего подобнаго я не могъ сказать… я не помню.

И я убжденъ, потому что хорошо зналъ его, что онъ дйствительно не помнилъ сказаннаго. Онъ могъ забыть, что угодно, но какъ наканун, такъ и теперь, онъ былъ совершенно искрененъ. Это было впечатлніе минуты…

V

Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы дла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось убжденіе, что изъ дла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать дв работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между тмъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картин.

Въ начал 1874 года, онъ сталъ мн все чаще и чаще жаловаться на свое положеніе и, наконецъ, объявилъ, что дотянетъ только до лта и лтомъ освободится. Тутъ именно, весною 74 года, по различнымъ моимъ обстоятельствомъ, я видался съ нимъ рже. Какъ то онъ захалъ ко мн и, не заставъ меня, оставилъ записку, въ которой между прочимъ объявлялъ, что черезъ нсколько дней долженъ зассть на гауптвахту въ качеств редактора «Гражданина».

Утромъ, 22 марта, пришелъ ко мн Аполлонъ Николаевичъ Майковъ.

— А я къ вамъ знаете откуда? — сказалъ онъ, — отъ узника: сидитъ нашъ едоръ Михайловичъ… ступайте къ нему, онъ ждетъ васъ.

— Въ какомъ же онъ настроеніи?

— Въ самомъ лучшемъ; непремнно отправляйтесь.

Мы побесдовали нсколько минутъ, и я похалъ въ извстный уголокъ Снной площади. Меня тотчасъ же пропустили. Я засталъ едора Михайловича въ просторной и достаточно чистой комнат, гд кром него въ другомъ углу былъ какой-то молодой человкъ, плохо одтый и съ самой безцвтной физіономіей.

едоръ Михайловичъ сидлъ за маленькимъ простымъ столомъ, пилъ чай, курилъ свои папиросы и въ рукахъ его была книга. Онъ мн обрадовался, обнялъ и поцловалъ меня.

— Ну, вотъ и хорошо, что пришли, — ласково заговорилъ онъ, а то вы совсмъ пропали въ послднее время. Я собирался даже писать вамъ кой о чемъ, потому что вы мн что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня сердитесь?.. но я думалъ, думалъ… вамъ не за что на меня сердиться.

— Да я и не думаю сердиться, дйствительно не за что; напротивъ, я сколько разъ къ вамъ собирался, но вотъ никакъ не могъ собраться: я нигд не бываю; по цлымъ днямъ сижу дома.

Онъ задумался.