Большой человек

Больной, измученный, онъ уставалъ больше и больше; но уставалъ не мыслью, не чувствомъ, а просто уставалъ физически. Ему трудно становилось работать и онъ работалъ медленно. Онъ заране продавалъ свой романъ, который ожидали съ нетерпніемъ. Редакція то и дло понуждала его высылать скоре рукопись. Эти понужденія раздражали его, онъ волновался, спшилъ, посылалъ начало и потомъ, торопясь продолженіемъ, почти забывалъ это начало. По мр развитія романа являлась необходимость измнять то то, то другое, но исполнить этого уже не было возможности — то, что нужно было измнить и переработать, оказывалось уже напечатаннымъ. Такимъ образомъ являлись великолпные эпизоды, но въ общемъ романъ представлялъ довольно безформенное и во всякомъ случа невыдержанное произведеніе.

Онъ самъ отлично сознавалъ это и подобное сознаніе для художника являлось горькимъ мученіемъ. Онъ сознавалъ, и въ то же время ему болзненно хотлось, чтобы другіе не замчали того, что онъ самъ видитъ. Поэтому всякая похвала доставляла ему большую усладу: она его обманывала. Поэтому замчаемое имъ въ комъ либо пониманіе его промаховъ раздражало его, оскорбляло, мучило…

Но я свидтельствую, что самъ онъ, въ иныя откровенныя, теплыя минуты, признавался въ своихъ промахахъ, и скорблъ, что судьба ставила его въ невозможность во время исправлять ихъ. Это было горе, горше котораго не можетъ и быть для творца-художника! И передо мною такъ и стоитъ блдное, изнеможенное лицо его въ минуты этихъ мучительныхъ признаній.

Я помню одинъ случай. Говоря въ одной изъ газетъ о «Подростк», указывая на прекрасные эпизоды и достоинства этого романа, я все же долженъ былъ сказать и объ его большихъ недостаткахъ. Черезъ нсколько дней я пришелъ къ Достоевскому. Онъ встртилъ меня какъ человка глубоко его оскорбившаго и между нами произошелъ настолько крупный разговоръ, что я взялъ шляпу и хотлъ уходить. Но онъ удержалъ меня, заперъ двери своей рабочей комнатки и началъ оправдываться, доказывать мн, что я ошибался въ стать моей.

Дло было въ старик Макар Иванович, одномъ изъ самыхъ любимыхъ имъ дйствующихъ лицъ «Подростка».

Онъ сталъ объяснять мн Макара Ивановича. И конечно теперь я ужъ не могу взять на себя безпристрастнаго сужденія о «Подростк»: я знаю этотъ романъ не такимъ, каковъ онъ въ печати, а такимъ, каковъ онъ былъ въ замысл автора.

Достоевскій говорилъ часа два, пожалуй еще больше, и я могъ только сожалть о томъ, что не было стенографа, который бы записывалъ въ точности слова его. Если бы то, что онъ говорилъ мн тогда, появилось передъ судомъ читателей, то они увидли бы одинъ изъ прекраснйшихъ образовъ, когда либо созданныхъ художникомъ.

— Такъ вотъ что такое Макаръ! — сказалъ Достоевскій, заканчивая свою горячую рчь и мгновенно ослабвая. — И неужели вы теперь не согласитесь, что вы написали совсмъ не то, что вы меня обидли, и я имлъ полное право на васъ сердиться?!

Мн тяжело было объяснить ему, что сегодняшній Макаръ не тотъ, о которомъ я говорилъ, судя по напечатанному тексту… Я испугался того впечатлнія, которое произвели на него слова мои: онъ сдлался вдругъ такимъ страдающимъ, такимъ жалкимъ. Онъ сидлъ нсколько мгновеній неподвижно, опустивъ голову, сжавъ брови — и вдругъ поднялъ на меня глаза, въ которыхъ не было и тни ни недавняго раздраженія, ни недавняго восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.

— Голубчикъ! — сказалъ онъ, особенно задушевно выговаривая свое любимое ласкательное слово. — Я знаю, что вы правы и вы знаете, что я люблю то, что вы пишете, потому что выпишете всегда искренно; но мн было такъ тяжело, что именно вы дотронулись до самаго больного мста!.. А теперь забудьте что я наговорилъ, и я тоже забуду… Довольно… довольно!..

Онъ предложилъ мн вмст пройтись; но на улиц былъ такъ мраченъ, молчаливъ и раздражителенъ, что мн стало тяжело и я съ нимъ простился.

VII

Окончивъ «Подростка», то-есть, высказавъ любимыя мысли, воплотивъ образы, давно мелькавшіе въ воображеніи, Достоевскій не могъ тотчасъ же приняться за подобную же работу — за новый романъ. А между тмъ работать было нужно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, всякій день выставлялъ новыя явленія общественной жизни, которыя живо затрагивали мыслителя-психолога, о которыхъ хотлось сказать ему свое слово; во вторыхъ, работа требовалась для жизни, для содержанія семьи, для окончательнаго устройства запутанныхъ длъ, которыя, наконецъ, мало-по-малу начинали распутываться. Необходимо было ршиться на какую нибудь работу. О новомъ редакторств нечего было и думать — оно надоло, и въ его успхъ, въ его пользу уже не врилось.

Снова стала приходить мысль, начавшаяся было осуществляться еще въ «Гражданин», но затмъ позабытая. Достоевскій подумывалъ объ ежемсячномъ изданіи своего «Дневника Писателя».