Большой человек

— Да, вотъ, я такъ и ршилъ, такъ оно и есть… вотъ объ этомъ мы и поговоримъ, голубчикъ.

Я оглянулся на молодого человка, бывшаго въ комнат.

едоръ Михайловичъ сталъ стучать пальцемъ по столу, что въ извстныя минуты было одною изъ его привычекъ.

— Не обращайте вниманія, — шепнулъ онъ, — я ужъ его всячески пробовалъ; но это какое-то дерево, можетъ и разберу что такое, только нечего его стсняться.

И дйствительно, мы сейчасъ же и позабыли о присутствіи этого свидтеля.

— Видите, что я хотлъ вамъ сказать, — заговорилъ Достоевскій, — такъ у васъ не можетъ продолжаться, вы что-нибудь съ собою сдлайте… и не говорите и не разсказывайте… я все знаю, что вы мн хотите сказать, я отлично понимаю вашэ состояніе, я самъ пережилъ его. Это та же моя нервная болзнь, можетъ быть, въ нсколько иной форм, но въ сущности то же самое. Голубчикъ, послушайте меня, сдлайте съ собою что-нибудь, иначе можетъ плохо кончиться… Вдь я вамъ разсказывалъ — мн тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсмъ новымъ человкомъ сдлался… И только что было ршено, такъ сейчасъ вс мои муки и кончилась, еще во время слдствія. Когда я очутился въ крпости, я думалъ, что тутъ мн и конецъ, думалъ, что трехъ дней не выдержу, и — вдругъ совсмъ успокоился. Вдь я тамъ что длалъ?.. я писалъ «Маленькаго героя» — прочтите, разв въ немъ видно озлобленіе муки? Мн снились тихіе, хорошіе, добрые сны, а потомъ, чмъ дальше, тмъ было лучше. О! это большое для меня было счастіе: Сибирь и каторга! Говорятъ: ужасъ, озлобленіе! о законности какого-то озлобленія говорятъ! ужаснйшій вздоръ! Я только тамъ и жилъ здоровой, счастливой жизнью, я тамъ себя понялъ, голубчикъ… Христа понялъ… русскаго человка понялъ, и почувствовалъ, что и я самъ русскій, что я одинъ изъ русскаго народа. Вс мои самыя лучшія мысли приходили тогда въ голову, теперь он только возвращаются, да и то не такъ ясно. Ахъ, если бы васъ на каторгу!

Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не могъ не засмяться и не обнять его.

— едоръ Михайловичъ, за что же меня на каторгу?! или вы мн будете совтовать, чтобы я пошелъ да убилъ кого-нибудь?!

Одъ самъ улыбнулся.

— Да, конечно… ну, придумайте что-нибудь другое. Но знаете, вдь это было бы для васъ самымъ лучшимъ.

— Не въ одной Сибири каторга, — сказалъ я, — ее можно найти и здсь, но я все же себ этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болзнью, меня очень мучаетъ и тревожитъ за будущее; меня дйствительно начинаетъ одолвать невыносимая апатія и хотлось бы изъ нея выхода.

— Такъ придумайте… придумайте, ршитесь на какой-нибудь внезапный, отчаянный шагъ, который бы перевернулъ всю жизнь вашу. Сдлайте такъ, чтобы кругомъ васъ было все другое, все новое, чтобы вамъ пришлось работать, бороться: тогда и внутри васъ все будетъ ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить какъ слдуетъ. Ахъ! жизнь хорошая вещь; ахъ, какъ иногда хорошо бываетъ жить! Въ каждой малости, въ каждомъ предмет, въ каждой вещиц, въ каждомъ слов, сколько счастья!.. Знаете ли, мн вотъ хорошо сегодня: эта комната, это сознаніе, что я запертъ, что я арестантъ, мн столько напоминаетъ, столько такого хорошаго, и я вотъ думаю: Боже мой! какъ я мало тогда еще цнилъ свое счастіе; я тогда научился наслаждаться всмъ; но вернись теперь то время, я бы еще вдвойн наслаждался…

Онъ еще долго говорилъ на эту тему, а потомъ вдругъ схватилъ книгу, за которой я засталъ его, и сказалъ:

— Вотъ чмъ я теперь зачитываюсь: это вещь замчательная, великая вещь!.. прочтите ее непремнно.

Книга была: «Les Miserables» Виктора Гюго. И горячая похвала этой книг, даже восторгъ передъ нею, оказался не капризомъ, но минутнымъ впечатлніемъ. Достоевскій, до послднихъ дней своихъ, восхищался этой книгой. Тщетно я говорилъ ему, что хотя въ «Les Miserables» есть большія достоинства, но есть и большіе недостатки, что мстами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору «Преступленія и наказанія» совсмъ уже нечего преклоняться передъ «Les Miserables», — онъ продолжалъ восхищаться и всегда находилъ въ этой книг то, чего въ ней нтъ…

Между тмъ намъ пора была разстаться. Да онъ и самъ торопилъ меня създить къ его жен, успокоить ее, сказать, что онъ совсмъ здоровъ и вообще прекрасно себя чувствуетъ.

— Только вы, голубчикъ, пожалуйста, тихонько, чтобы какъ нибудь прислуга не услышала; а то вдь какъ узнаютъ, что я сижу, такъ сейчасъ же подумаютъ, что я укралъ что нибудь…

VI

Достоевскій осуществилъ свое желаніе — освободился отъ peдакторства «Гражданина» и слдующую зиму прожилъ въ Старой Рус, приготовляя къ печати новый романъ — «Подростокъ».

Въ начал 1875 года, онъ пріхалъ на нсколько дней въ Петербургъ и навстилъ меня. Я встрчалъ его совсмъ въ новой обстановк, среди новыхъ заботъ и занятій, которыя стряхнули съ меня такъ озабочивавшую его мою апатію. Намъ было о чемъ поговорить и я чрезвычайно обрадовался его посщенію. Но сразу, только что онъ вошелъ, я уже по лицу его увидлъ, что онъ до крайности раздраженъ и въ самомъ мрачномъ настроеніи духа.

Онъ сейчасъ же и высказалъ причину этого раздраженія.