Большой дом. Пожар

Вдруг в воздухе прозвучало ее имя: «Зхур! Зхур!» Как только один из этих протяжных возгласов замирал, рождался новый; они неслись со всех сторон. Девушка стояла неподвижно: она дрожала. Эти крики, усиленные эхом, медленно проникали в нее. Голос раздался снова. Еще и еще — сплошной, непрерывный зов. Поля поднимались вверх, отделенные от неба бурой полосой земли. Мама взбежала на гребень холма, с которого можно было видеть всю долину.

— Зхур! Зхур! — кричала она издали.

— Бегу.

— Не торопись, но не оставайся там одна, иди сюда.

Январское солнце глодало землю, она медленно и покорно умирала, долгие дни казались пустыми от бесконечного ожидания — ожидания дождя, который оживит все вокруг. На пастбищах можно было видеть валявшихся с вытянутыми шеями овец. Зимняя засуха — страшное проклятье!

Затем сорвались с цепи ветры; в своем безумии они набросились на горы, и последние листья дождем посыпались с деревьев; жолуди с треском падали на землю, и весь Бни-Бублен хрустел, как хворост под ногами. Январские ветры окончательно выпили последнюю влагу, еще остававшуюся в ложбинах; земля стала легкой и пористой. Ночью люди засыпали с ощущением, что за день еще что-то умерло, а поутру просыпались с надеждой на дождь; но стоило бросить взгляд в окно, и тотчас же становилось ясно, что природа попрежнему цепенеет под белым солнцем; иногда казалось, что смутно слышишь легкий шум дождевых капель, плеск воды по камням на дворе. Но нет, это трещала земля, это ветер проносился по оврагам.

Дни грустной засушливой зимы невыносимо медленно кружили над желто-красной землей. В задумчивом ожидании качались мертвые ветки, дрожали скелеты деревьев.

В то утро ветер гнал тучи над пустынными пашнями.

В полдень небо вдруг очистилось, при внезапно засиявшем солнце оно казалось чисто вымытым; сухие поля ощетинились сожженными стеблями травы. Когда природа было нахмурилась, это вызвало волнение в Бни-Бублене. Но днем снова стал сочиться снежно-белый, мягкий, как пух, свет. Отдаленные голоса врывались в этот прозрачный мир.

Опять наступила тишина. После пожара дома словно вымерли; люди заперлись в них. Царило молчание, одно лишь молчание. Оно пронизывало жизнь людей, вползало в самые их мысли, заглушало движения. Беспредельная пустыня! Ничего. Никого. Молчание и одиночество!

По дорогам ходили чужие люди, иногда раздавался свисток паровоза, где-то близко шла жизнь.

Это немое молчание длилось уже несколько дней, оно становилось чем-то старым и привычным. Когда же люди выйдут из этой полосы молчания? Когда откажутся от него?

Власти все еще предполагали — они оставались верны себе, — что во мраке зреют какие-то замысли, ведутся приготовления. Опять начались аресты, снова в деревню явились жандармы; они целыми группами уводили мужчин в город. На этот раз — ненадолго.

Власти допрашивали арестованных в «секретной комнате». Феллахи долго носили на себе следы этих допросов. Их жены и дети прожили эти дни в тоске и тревоге — ни живые, ни мертвые. Многие с этих пор потеряли вкус к жизни.

Но все было напрасно. Чего добивались власти? Феллахи никак не могли взять этого в толк. Они ничего не скрывали. Им не в чем было признаваться. Допрос начинался так:

— Ну, а ты почему бросил работу?

— Я не мог прожить с семьей на то, что мне платили…

— А, ты не мог прожить?

Тут обычно следовало применение довольно жестоких приемов дискуссии.

— Тебе, видно, хотелось иметь собственную виллу, автомобиль. А посмотрел ли ты на себя хорошенько?

— Я этого не говорил…

— Это еще не все. Ты и твои товарищи — вы составили заговор против Франции. Ты к какой партии принадлежишь? Коммунист или член Алжирской народной партии? Говори, а не то…

Допрос прерывался, в ход пускались доводы другого рода.

— Скажи нам, кто у вас коммунист или член АНП, и тебе ничего не будет.

Допрашиваемые смотрели на инквизитора, стараясь догадаться, что ему нужно, но ничего не могли уразуметь. Они обдумывали всячески этот вопрос и молчали, так как им нечего было сказать. Охранники принимались истязать свои жертвы; феллахи опять ничего не понимали.

Истязания наконец прекратились, не дав никаких результатов. Власти отпустили арестованных, заявив, что их имена помечены красными чернилами. Что этим дело не кончится. Что ими еще займутся. Вот что они сулили феллахам на будущее.

В доме Кара, как и вообще в Бни-Бублене, за работу принимались с шести часов утра и ложились после вечерней молитвы.

Думы, думы… Дни идут за днями. Какое-то проклятие. Стук шагов по земле, лай собак, скрип дерева… весь мир вздрагивает при малейшем шуме. Поля пустынны.

Мама без конца наводила у себя порядок: сновала взад и вперед по дому, по двору; она была одна-одинешенька и даже боялась говорить вслух.

Когда муж возвращался домой, она тотчас же начинала разговаривать о чем попало, не ожидая ни одобрения, ни согласия с его стороны. Кара говорил немного: разумеется, о полях, о семенах, о посевах, о погоде.