Большой дом. Пожар

Теперь Кара мечтал о дожде. Стало холодно, но дождя все не было: зима походила на пустой корабль, севший на мель и не снимавшийся много дней и ночей. Кара беспокоился об овощах. Уже несколько дней, как над полями висели тучи, отливавшие свинцовым блеском.

Долго они висели, и вдруг на землю полился частый дождь.

Теперь Кара уходил в поле только в те редкие дни, когда небо прояснялось: там уже нечего было делать. Земля и вода все творили за него. Кара работал дома, перебирал семена, чинил мешки, седла и упряжь, ходил за скотом.

Одна из коров за это время отелилась. В такой-то холод! Кара боялся за сарай, которому грозило наводнение: это была пещера, ушедшая глубоко в землю. Мама топила печь. Муж ее, весь в поту, помогал теленку выйти на свет божий из чрева коровы, которая не переставала то жалобно мычать, то реветь, как зверь. Он опасался за нее.

Мама не могла выносить этого зрелища. Она ждала поодаль, тоже невольно волнуясь, пока все не кончилось.

На ночь они взяли теленка к себе. Морозный воздух был слишком резок для него.

Период первых дождей миновал. Кара опять много работал в поле.

Он надолго заходил к Мхамеду, Иссе, затем к Бен-Юбу. Ему хотелось у них кое-что выведать. Впрочем, торопиться было некуда.

— Салям! — говорил он входя. — Да придет вам на помощь Аллах.

— Привет! Живем понемногу.

Они вели себя с гостем сдержанно. Произносили несколько слов из вежливости: им не хотелось, чтобы о них плохо думали. Но досадно было, что нужно прекращать работу, а главное — разговаривать с гостем. Разговаривать по обязанности, зная, что это ни к чему, что это фальшь, что прежнего не вернешь.

Кара, подойдя, заметил на исчерна-серой земле грядок неподвижные зеленые крылышки, напоминавшие крылья ласточек: бобы! Уже бобы!

«Хотят получить первинки, — подумал Кара. — Но это большой риск. Еще может случиться плохая погода и даже заморозки».

Он почувствовал, что хозяева говорят с ним принужденно.

— Я считал, что так оно лучше, — объяснял он, чтобы что-нибудь сказать. — Думаю, что не я один. И только вы… Теперь феллахи наконец присмиреют. Теперь их бояться нечего.

— Конечно!

Кара тоже повторил:

— Конечно.

И еще несколько раз пробормотал «конечно», повидимому, не придавая этому слову никакого значения.

Он понимал, почему соседи так молчаливы: подозревают, что он продался. Кара угадывал это по замкнутому выражению их лиц, по их жестам… Для них он — ставленник властей. Только потому, что он был против забастовки батраков. Кара не одобрял ни этого безмолвного порицания, ни назидательного тона соседей. Пусть думают, что хотят! Конечно, они заблуждаются. Он на стороне закона и не скрывает этого. Он считает, что так и надо. Они-то сочувствуют феллахам, они их поддерживают!

Все же он хотел показать, что способен все забыть. Он опять выказал интерес к бобам.

— Хорошо взошли, — сказал он.

— Что правда, то правда.

Кара замолчал. Он наблюдал этих людей, снова взявшихся за работу, прерванную его приходом, и не говорил ни слова.

Потом он удалился. Его приход был, как камень, брошенный в лужу. У бни-бубленских крестьян было свое мнение насчет этого посещения.

Батраки забастовали по всей области; забастовка вызвала много шума, и урожай не всюду был снят. Этого оказалось достаточным, чтобы колонисты, столь уверенные в своей силе, считавшие свою власть столь прочной, потеряли голову.

XXIII

День начинался в это время года только в восемь часов и продолжался до пяти вечера.

В Бни-Бублене люди вставали спозаранок, в шесть часов, когда полагалось вставать солнцу. Туман и без конца моросивший дождь наполняли воздух сыростью. Дома казались затерянными в молочно-белой мгле; с утра приходилось зажигать лампы и фонари. Дороги тонули в жирной черной грязи.

К восьми часам вид окрестностей менялся: хмурое утро, нарушавшее представление о расстояниях, мало-помалу прояснялось. Наступал один из тех мрачных, тоскливых дней, когда все кругом тонет в тумане, когда обнаженные деревья, лачуги, серые силуэты людей, движущихся в поле, — все дышит одиночеством. Иногда вдруг открывались глубокие синие дали; в некоторые часы дня и особенно вечером в них было что-то странное, неожиданное. Бледное солнце внезапно озаряло местность, разрывая завесу белесого тумана и обращая его в бегство; все вокруг представлялось тогда взору с предельной четкостью, каждая деталь выступала резко, отчетливо, в особенности когда на землю спускались первые тени сумерек.

В тесных домах крестьяне задыхались от этой беспросветной жизни, от этой узости; они уныло слонялись, заполняя время сонливой сутолокой. Они как будто забыли, что такое веселье, хотя и печальными не были.

До самой ночи царил этот серый полусвет, который, казалось, поглощал все звуки.

Работа еще продолжалась некоторое время внутри хижин, где жизнь медленно брела навстречу ночи. А снаружи покрытые водой поля все больше скрывались из виду, затягиваясь густой пеленой тумана. Контуры местности сливались с окружающим мраком.