Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Тем не менее, фильм в целом начертал два типа людей, интересующих в контексте обсуждения будущего. Это интеллигент и интеллектуал. Интеллектуал – Рунге, в какой-то степени – лишенный морали Клаус, в какой-то степени – генерал Вольф, вполне способный вести переговоры, формулировать цели и приоритеты, мотивировать позицию, контролируя каждый свой жест, каждое свое слово. Интеллектуал – умный, образованный человек, но он может и не осознавать своей ответственности за судьбу мира, может не жить в соответствии с нормами гуманистической морали. Интеллигент – не просто человек интеллектуально-духовного труда, он живет с ощущением личной ответственности за происходящее, за сохранение гуманистической морали. В идеале он не поставит ценность научных открытий или самоспасения выше достижения приемлемого состояния мира, страны, какого-либо сообщества. Наличие несомненной общности и вместе с тем нетождественность интеллектуалов и интеллигенции повышает конфликтное напряжение вокруг концепта будущего в данном произведении.

Упорство, с каким «Семнадцать мгновений…» выстраивают «компанию» новых модераторов будущего, достойно сегодня неподдельного интереса. Третий тип такого модератора – ученый скорее гуманитарной направленности, профессор, писатель (за два дня до самоубийства Плейшнер начинает писать новую книгу). Тот, кому не безразличны судьбы страны и человечества, и кто не считает возможным самоустраниться в ситуации, когда появляется перспектива участия в трансформации жизни немецкого общества.

И, наконец, священник, «высокодуховный, сложный, сомневающийся, как настоящий мужественный интеллигент», по характеристике А. А. Новиковой в исследовании о феномене отечественной интеллигенции [262]. Выбравшись в Швейцарию, пастор Шлаг начинает обсуждать факт переговоров Вольфа и Даллеса с лицами из католической церковной иерархии, тем самым наглядно показывая ту суть роли священника, о которой еще в первой серии сказал Штирлиц: «Посредничество его естественное состояние».

Вся эта разношерстная компания объединена именно опознавательными знаками интеллигенции. Все перед разговором о политике или в процессе таких разговоров обязательно обращаются к темам искусства и науки. Все они появляются на фоне книжных стеллажей (мечтой советских интеллигентов были именно стеллажи). В уголке домашней библиотеки, на уютные кресла, усаживает пастор Штирлица, пришедшего для важного разговора. С Плейшнером герой начинает беседу под видом интереса к определенному изданию – персонажи находятся между стеллажей, наполовину уже пустых, библиотека эвакуируется. У экс-министра в изгнании, Краузе, с которым беседует пастор, стеллажи «по совместительству» служат декоративной защитой для сейфа, который открывается за ними. Переговоры в Берне ведутся в особняке специального ведомства США, с массивными стеллажами, уставленными книгами. Здесь это не более чем антураж, даже декорация, подобающая серьезным политическим делам и облагораживающая их истинные смыслы. Вольф от нечего делать берет с полки какой-то томик и тут же кладет на место, рассуждает о классическом итальянском вокале, но думает исключительно о раскладе политических сил.

Таким образом, фильм использует ауру библиотеки как уникального, неповторимого организма, своего рода «храма со своей мистической составляющей», кодексом поведения и комплексом сопутствующих ассоциаций [263]. Обозначение библиотеки в визуальной материи необходимо, чтобы зримо отделить «людей библиотеки», тех, кто будет определять лицо Европы – от «безмозглых костоломов» и малообразованных функционеров рейха. Последним суждено потерпеть фиаско на политической арене, как получается согласно «Семнадцати мгновениям…». Вопреки документальным фактам в фильме сообщается, что почти у всех приближенных фюрера среднее и даже незаконченное среднее образование. Штирлиц с такими категорически не работает. Ему нужны «люди библиотеки». Те, что живут «с ощущением посреднической миссии», характерным для субкультуры интеллигенции в целом, как отмечает А. А. Новикова [264].

Но фильм показывает и то, как эксплуатируют ауру библиотеки и ее «тело» амбивалентные или негативные модераторы судеб мира. Тем не менее, профанация своей принадлежности к «людям библиотеки» все равно лучше, нежели полная и демонстративная удаленность от всего, что связано с книгой, культурой.

Самого Штирлица можно причислить как к подлинным «людям библиотеки», так и к профанирующим – образ выдерживает обе трактовки.