Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Если уж на то пошло, Штирлицу мы «обязаны» не победой в Великой Отечественной, а разделом Германии, образованием социалистических государств и созданием СЭВ. Но и Нюрнбергским процессом, и мировой оценкой масштабов антигуманности нацизма, международным широким опубликованием истории Третьего рейха.

Публика с наушниками в документальных сценах Нюрнбергского процесса показана не случайно. Вид этой документальной «массовки» рифмуется с работниками рейха и спецслужб США, со связистами Штирлица, со всеми, кто вел прослушку или многократно изучал аудиозаписи на протяжении всех серий. Но в кинохронике последней серии наушники – символ не тайного слежения и контроля, а международного, на разных языках, опубликования страшных фактов истории. Техника может служить разным целям. Но определяют облик мира те, кто надевает наушники, включает аппаратуру. А также – пишет и шлет телеграммы, зашифровывает и расшифровывает, вовремя добывает и передает информацию. Все это похоже на невольную иллюстрацию к трудам о природе информационного общества, а никак не о войне и героизме.

«Семнадцать мгновений…», на наш взгляд, произвели негласный переворот в понимании сути политики. Для советского сознания она ассоциировалась с удачными или неудачными акциями массового насилия, будь то бунт, восстание, революция, война. В фильме Татьяны Лиозновой и Юлиана Семенова главную партию играют те, кто действует мирными средствами, нередко в полуприватной или псевдоприватной обстановке, использует насилие лишь в крайних случаях, и насилие не массовое, не санкционированное официально и гласно.

Среди главных модераторов новых политических ситуаций оказываются не только и не столько люди в военных мундирах. Во-первых, это те, кто умеет одинаково элегантно носить как военную униформу, так и штатский костюм (такими являются Штирлиц и генерал Вольф), и даже фрак (во фраках показаны Шелленберг и Штирлиц на приеме по случаю дня рождения фюрера). Надо уметь быть человеком, не выделяющимся среди мирных граждан в мирном городе, в светском зале, на набережных, в кафе, поезде, музее, на вокзале. Потому что именно там, а не на полях сражений, делается политика. Это вполне современное прочтение главных судьбоносных и семантически насыщенных мест как переходных территорий, публичных пространств повседневности [259].

Во-вторых, в модераторы судеб мира автоматически попадают крупные ученые, занимающиеся разработками оружия или каких-либо иных, важных средств массового воздействия. «Видимо, технический прогресс будет определять будущее истории, особенно теперь, когда ученые вот-вот должны проникнуть в тайны атомного ядра. Мне думается, на западе и на востоке это уже поняли ученые, но, к сожалению, до этого еще не дотащились политики. Кстати, мы с вами будем свидетелями деградации профессии политика в том ее значении, в котором мы к ней привыкли за последние девятнадцать веков истории…» – действительно умно рассуждает Шелленберг. В том, что он предрекает политикам, есть уже видение ситуации начала ХХI века. А в его словах о роли науки можно услышать элементы концепции Тимати Люка, считающего, что многим жителям больших городов сегодня понятно, что «структуризация будущего происходит не прямыми средствами и незаметно в исследовательских лабораториях… а не в парламенте…» [260]

По краешку сюжета проходит история физика Рунге, томящегося в концлагере именно потому, что он слишком близко подошел к созданию атомной бомбы. Штирлиц не мог его не остановить, не притормозить его научные опыты. Но Штирлиц устраивает его в госпиталь, как бы внутренне разделяя деятельность «Рунге ученого» и Рунге человека. На самом деле он ни в чем не провинился перед рейхом, однако не ощущает и ответственности перед миром за свои открытия. (Эта тема протягивает нить к роману Солженицына «В круге первом» и теме ответственности человека перед миром, о чем развернуто рассуждает в своей статье Л. И. Сараскина [261]).

Тема ответственности науки и ее роли модератора бытия человечества отнюдь не устарела в наши дни. Тогда же, в начале 1970-х, речь Шелленберга могла казаться ненужным монологом с множеством риторических абстракций, оттягивающих главное событие после «прохода Штирлица по коридору».