Большой круг

– Называйте, как хотите. Журнал, дневник… Пусть будут «Волшебные хроники всемогущей Мэриен», что угодно. И не слишком напрягайтесь. Просто записывайте, что происходит, а потом решите, как быть. – Матильда сама удивляется своей серьезности, но вытягивает руки, берет Мэриен за плечи и легонько трясет ее со словами: – Вы должны приложить все усилия, чтобы запомнить. Не только то, что видите, но и то, что это значит. Для вас.

Зачем вообще лететь? У меня нет ответа, кроме уверенности, что я должна это сделать.

МЭРИЕН ГРЕЙВЗ

Лонг-Бич, Калифорния

33°47 ʹ N, 118°07ʹ W

30 июня 1949 г.

Полет – 0 морских миль

Мимолетная золотая пора, когда день уже закончился, а вечер еще не начался. Мирное солнце в западной части неба согревает широкий бледный берег, деревянные американские горки, обрамленный пальмами променад, аккуратные ряды домиков, тянущихся от берега между зелеными кронами деревьев, распростертую фигуру Мэриен Грейвз, лежащей на спине в высокой траве за арендованным бунгало. На животе у нее открытая книга обложкой вниз – пустой журнал, который Матильда Файфер дала ей год назад. Легкий ветер шевелит короткие волосы, мягкие, тонкие и бледные почти до зелени, как пушок внутри артишока.

Поднеся к лицу запястье, она смотрит на часы. Шесть семнадцать. Эдди сказал, что приедет на машине из Флориды. Ему охота попутешествовать. Еще бы тебе было неохота, ответила Мэриен по трескучему межгороду. Полет составит двадцать три тысячи морских миль, плюс-минус.

В письме трехнедельной давности Эдди написал, что приедет сегодня, тридцатого июня, в шесть тридцать вечера, и, поскольку он штурман, она ему поверила.

Мэриен перекатывается на бок, разглаживает страницу и берет ручку. Она пишет редко, робко, собирая разрозненные мысли на страницу, как крошки. Она удивлена, что вообще пишет. Она не может себе представить, как ее каракули (действительно каракули, почерк у нее ужасный) когда-нибудь превратятся в настоящую книгу, но что-то неоформленное, неизмеримое заставляет ее тянуться к ручке.

Я думала – чаще, чем следовало, – возможно ли совершить полет в одиночку. Безумная мысль, но я все кручу ее, пока разум не встает на дыбы и не говорит: нет, ты не сможешь.

Я не хочу сказать ничего плохого про Эдди; никого на свете я бы не позвала с открытым сердцем. Мысль о том, чтобы лететь одной, должна пугать меня, ведь одиночный полет означает смерть, но, воображая его, я испытываю не страх, а лишь тоскливое желание. Значит ли это, что я хочу умереть? Нет, вряд ли. Но чистое, абсолютное одиночество – а именно так мы уходим из мира – притягивает. Наверное, одиночный полет мне видится максимально чистым экспериментом. Но зачем? Опять тот вопрос Матильды. Причина, как камешек, до которого не дотянуться, неподвижный, неразличимый, мелкий, интересный только своей недосягаемостью.

А может быть, проблема в том, что штурманом я хочу только Эдди, но вместе с тем вообще не хочу с ним сходиться.

Три быстрых, громких гудка клаксона.

* * *

Что она напоследок говорила Рут в гостинице «Полигон»? Мэриен точно не помнит – успокоительные таблетки врача из лагеря Калеба оказались сильнодействующими, – но ужасно боится, как бы не крикнула: «Уходи!» Горе сделало ее жестокой. Ей казалось необходимым причинить Рут боль, та должна была увидеть, что она оставляет Калеба, а ее прогоняет. Гибель Джейми стала прямым наказанием за глупость и эгоизм, позволившие Мэриен радоваться ее уголку войны, ее в нем свободе, а Рут нерасторжимо с этим связана.

Мэриен ответила на письмо Рут, хоть далеко не сразу. Письмо вернулось. В сентябре сорок четвертого года в Северной Каролине самолет Рут загорелся при взлете и разбился. «Она погибла, – сказала Мэриен Молния, когда они встретились в Хамбле. – Мне жаль. Я знаю, вы дружили».