Большущий

– Я не просто беру у вас деньги, а беру в долг. Да-да, в долг! Без них мне не обойтись, после вчерашнего я это понимаю. После вчерашнего! Но через пять лет… или через семь… я их вам верну. – И после невнятного восклицания Джули она добавила: – Я возьму их только с таким условием. Ради Дирка. Но я заработаю и все отдам. Я хочу оставить вам… – Селина говорила с очень деловым видом, и подсознательно ей это нравилось, – …расписку. Обещание, что верну вам долг, как только… как только смогу. Ведь так ведутся дела, правильно? И я распишусь.

– Конечно, – сказал Ог Хемпель и вновь открутил колпачок. – Конечно, дела ведутся именно так.

И очень серьезно написал на листке бумаги несколько слов. Через год, когда Селина узнала много нового, в частности, что простой и сложный проценты на одолженные деньги существуют не только для составления задач в учебнике арифметики Даффи, по которому она преподавала в школе, она пришла к Огасту Хемпелю и плача, и смеясь:

– Вы же мне ничего тогда не сказали про проценты. Ни слова. Наверное, вы считали меня совсем маленькой и глупой.

– Да мы ведь друзья, – возразил Огаст Хемпель.

Но Селина настаивала:

– Нет, вы должны были потребовать процент.

– Если вы и дальше будете такой деловой, мне, пожалуй, придется открыть банк.

Десять лет спустя он и в самом деле стал руководить банком «Ярдс энд рейнджерс». А у Селины остался оригинал той расписки со словами «Выплачено полностью. Огаст Хемпель», аккуратно убранный в резной дубовый сундук вместе с другими памятными предметами, которые она не выбрасывала с нелепым упорством. Там лежали смешные вещи, понятные и ценные только для нее одной: небольшая грифельная доска, какими пользовались юные школьники (на ней она учила Первюса считать и писать); засохшие триллиумы; очень старомодное красное кашемировое платье с турнюром и кринолином; письмо с рассказом об инфанте Эулалии Испанской, подписанное Джули Хемпель Арнольд; пара старых мужских сапог с налипшей на них грязью; черновой набросок, почти уже стертый, на обрывке коричневой оберточной бумаги, где был изображен чикагский рынок с телегами, полными овощей, с людьми, собравшимися под уличными фонарями, и с послушными фермерскими лошадьми – рисунок Рульфа.

В последующие годы Селина нередко перебирала свои сокровища. И спустя двадцать лет, застав ее у сундука, когда она разглаживала пожелтевшую расписку или встряхивала переложенные камфорой складки красного кашемира, Дирк говорил ей:

– Ты опять? Какое же сентиментальное у вас поколение, мама! Засохшие цветы! Им бы самое место на чердаке. Если вдруг случится пожар, ты, наверное, в первую очередь бросишься спасать этот хлам из сундука. Красная цена ему – два цента.

– Может, и нет, – медленно отвечала Селина. – Думаю, кое-что здесь вполне измеряется деньгами. Ранний набросок, подписанный Роденом, например.

– Роденом! Но у тебя нет…

– Родена нет, зато есть эскиз Пола… Рульфа Пола. Подписанный. На прошлой неделе один из его эскизов – причем неоконченный, черновой набросок нескольких фигур для статуи американских пехотинцев – был продан в Нью-Йорке за тысячу…

– Ах, ну да! Но все остальное, что у тебя там хранится… Смешно, как люди любят всякое старье. Бесполезное. В нем даже красоты никакой нет.

– Красоты? – переспросила Селина, закрывая крышку старого сундука. – Ох, Дирк! Ты не знаешь, что такое красота. И, боюсь, никогда не узнаешь.

13

Если едва уловимые свойства, именуемые (по-разному) харизмой, хорошими манерами, тактом, светскостью, привлекательностью, очарованием, нужны для создания того призрачного качества, которое мы называем обаянием, и если обладатель этого качества удачно снабжен всем необходимым для «жизненных баталий» (выражение из речей выпускников), то Дирку де Йонгу повезло, и жизнь в будущем сулила ему многое. Несомненно, все вышеперечисленное у него было, и да, жизнь сулила ему многое. Говорили, что Дирку все «достается легко». Он и сам с этим соглашался, правда, скорее смущенно, чем хвастливо. Дирк был немногословен, и это, возможно, только прибавляло ему обаяния. Он прекрасно умел слушать, что делал спокойно и без усилий. Прислушиваясь к тому, что говорит собеседник, он слегка подавался вперед и склонял набок свою красивую голову. Он был внимателен и явно по достоинству оценивал сказанное. И вы точно знали, что Дирк – человек глубокомыслящий и всепонимающий. Этот дар был намного ценнее любого другого, необходимого при общении. Юноша и не подозревал, насколько важным это свойство станет в будущем, когда в разговоре редко кому дают закончить начатую фразу. Пожилые люди особенно подчеркивали, что этот молодой человек умен и, конечно, оставит свой след на земле. Как ни удивительно, но говорилось такое после беседы, в ходе которой Дирк не произносил в нужных местах ничего, кроме «да», «нет» и «наверное, вы правы, сэр».