Бомбы и бумеранги

– Вы ведете себя, как дурак, – Дробин снова перехватил руку студента. – Настраиваете против себя казаков, которые вам ничего плохого не сделали. Вот сейчас, возле костра, чего вы хотели добиться? Полагаете, что, называя их детоубийцами, просто поддержали светскую беседу? Они и сами не в восторге от того, что пришлось пережить… и совершить. Но ведь они это сделали и, если понадобится – сделают снова. Потому что… – Дробин замолчал на минуту.

– Почему? – воспользовался паузой Никита. – За веру, царя и отечество? Как там еще – народность, самодержавие… – Он сел. – Вы же разумный человек с высшим техническим образованием и знаете, что всё… всё вокруг имеет рациональное объяснение. Паровые двигатели, телеграф, радио – это реальность, в них нет места мистике и прочему мракобесию. А бред о колдунах, магах и волшебниках – только повод. Повод, понимаете? Вы не можете не понимать. Когда национальное самосознание коренных жителей Сибири… оккупированной Сибири, между прочим, захваченной русскими угнетателями… И не нужно ухмыляться, господин Дробин… почему вы смеетесь?

– Вы так забавно произносите все эти глупости… Только колдуны здесь и вправду были, – Дробин прихлопнул на щеке комара. – И шаманы, вызывающие молнии с неба, – тоже были. Я сам это видел.

– Вы? Лично?

– Представьте себе. Не хочу вдаваться в подробности, но поверьте мне на слово, прошу вас. И не пытайтесь впредь оскорблять казаков. Желание уйти отсюда пешком – смешно. Вы его мне высказали и забудьте. Вы-то и с нами сюда еле дошли, а уж обратно…

– Я не боюсь!

– Так я и не подозреваю вас в трусости. В глупости и слабости – да, но отнюдь не в трусости. Вы можете ненавидеть меня, сколько вам будет угодно, можете по возвращении домой писать друзьям в Европу, рассылать письма с разоблачениями по всему свету и даже начать свое собственное расследование. Только результаты вас наверняка разочаруют.

– Подите вы к дьяволу! – выкрикнул Никита и встал. – Я…

– Вы сейчас отправитесь под моим присмотром к ручью и помоетесь, – сказал Дробин.

– Я!.. Я и сам прекрасно…

– И с росомахой справитесь, если она вас застанет с намыленной головой? – поинтересовался Дробин. – Тут, между прочим, и волки имеются, и медведи… Вы смелый человек, повторюсь, а я вот попрошу у казачков винтовку… или двустволку. Прекратите дуться и пойдемте, Никита. И научитесь как-нибудь на досуге держать удар. Ну просто неловко было вас бить. Ни попытки отразить, ни увернуться… Как же вы будете царское правительство свергать и устанавливать в мире социальную справедливость? Хотите, я вас потренирую?

– Вот еще великое искусство – бить ближнего своего! – дернул головой Никита. – В наше время технического прогресса… И царское правительство будет низвергнуто не кулаками, а боевыми машинами и восстанием масс. Грядет война с японцами, сами же говорили прошлым вечером, вот и станут вооружать народ. А потом… Хорошо бы еще проиграла Россия-матушка в этой войне… Вот это было бы славно… А ударов ваших и унижения я все равно не прощу!

Когда они вернулись от ручья к костру, уже почти стемнело. Казаки, поужинав, сидели кругом и беседовали, нещадно дымя трубками. Курили они какой-то местный самосад, настолько ядреный, что даже привычный ко всякому куреву Дробин, попробовав раз, сказал, что слишком слаб для такого испытания.

– …и снова война будет, – как раз говорил Андрюха Бабр, когда Дробин и Примаков подошли с мисками к костру. – Вот вам крест святой – будет. Вот уж мы япошкам-то надаем… Припомним, как их городовой нашему государю-императору саблей чуть голову не срубил…

– Ему не срубил, а тебе – срубит, – усмехнулся Перебендя, накладывая Дробину и Примакову каши. – Да и не жалко будет – такую дурную-то…

– Это чего же дурную? – обиделся Андрюха. – Не дурнее тебя, Ванька!

Примаков сел в сторонке, зачерпнул ложкой кашу, глянул на нее в неверном свете костра и принюхался. Пшено с салом. Как, впрочем, вчера и позавчера, и все дни путешествия, за исключением двух первых, когда ели картошку. Никита не любил ни пшенки, ни сала, ни жареного лука, но Егоров запретил охотиться. И шуметь. И наказал тщательно убирать за собой при уходе со стоянки, словно прятался от кого-то.

– Так не дурнее, – не стал спорить Перебендя, – только я эту твою войну… Ни к чему она мне. Я, вишь ты, дитенков хочу вырастить, внучков дождаться. Потому мне рубиться с японцами или еще с кем – даром не нужно.

– Никак боишься? – засмеялся Андрюха. – Струсил, казак?

– И опять ты дурак, Бабр. Не струсил, а за понюх табаку погибать не желаю. Жизнь для чего человеку дадена? Чтобы жить, а не зазря ее тратить. Я, может, еще хочу и мир повидать. На том же корабле воздушном полететь. Вон, Антон Елисеевич говорил, что вскорости за человека все машина делать будет. И даже воевать. Вроде, сказывал, такую хитрую хитрость удумали, что паровоз весь в броне по земле едет, да не по рельсам, а куда пожелает. По болоту, по горам… Сам себе дорогу проложит и за собой приберет. Так если такую хреновину на войну направят, зачем тогда мне идти? Я дома, в станице останусь.