Бонапарт. По следам Гулливера

– Вы молоды, доктор, и, я думаю, что будете свидетелем того, когда русские или захватят Индию, или войдут в Европу с армией в четыреста тысяч казаков и прочих жителей своих пустынь… А еще двести тысяч исконных русских… Россия должна или пасть, или возвеличиться. Вполне можно предположить, что произойдет именно последнее… Особенность русских в том, что никакие расстояния для них не являются препятствием…

* * *

О’Мира… О’Мира…

Говорят, личному врачу не только все показывают, но и рассказывают. Если, конечно, собеседник – простой смертный. Но Юпитеру позволено многое – как, впрочем, и Императору. Например, подавать информацию строго избирательно, по крупицам. Самое сокровенное истинный Государь непременно оставит при себе. Как говорится, кесарю – кесарево…

В своих беседах с доктором Наполеон, конечно, никогда не посмел бы раскрывать главную тайну своей жизни – ту, с который не хотел делиться даже с собой. Этот стальной человек, который не кланялся ни пулям, ни пушечным ядрам, там, в далеких русских снегах, впервые испугался. Позже Бонапарт будет неоднократно изводить себя мысленными терзаниями: нет, не боялся он ничего, лишь показалось! Хотя, стыдясь самого себя, знал: не показалось. Уже ближе к Витебску Наполеон почти перестал реально воспринимать случившееся. Драма, происходившая на глазах главнокомандующего с Великой армией (Его армией!), не могла быть реальной по определению. Все напоминало ужасный, чудовищный кошмар! Стало понятно, что в России наполеоновская коалиция сошлась в единоборстве с каким-то коварным чудовищем. Холод был настолько отвратительным и нестерпимым, что даже ему (Ему!) хотелось кричать и выть от тоски. Кричать и выть! И вдруг среди холода и снежной вьюги – казаки! Страшные бородатые варвары – настоящие гунны! С пиками, которые сбивали коней, как шахматные пешки…

Было и много другого. Голод сводил всех с ума! Дохлая лошадь – за наивысшее счастье! Пристроившись где-нибудь в лесочке у костра, его солдаты запросто сжирали, поджарив на огне, своего умершего товарища. И это были опять же Его солдаты! А на обочинах опять же Его солдаты лежали один на другом мертвыми стеллажами. Такое Наполеон тоже видел впервые. И все это было не сном – явью. Самым настоящим бытием. Со стужей, кровью, трупами – тысячами трупов! Не на поле сражения – в чистом поле! От этого впору было лишиться рассудка…

И вот однажды он поймал себя на мысли, что испугался. Его войска пришли сюда воевать, а не для того, чтобы быть уничтоженными за понюшку табака. И происходящее с Наполеоном в этой дикой реальности он уже был не способен воспринимать. Все это оказалось выше понимания и осознания. Случившееся можно было назвать эпидемией – эпидемией страха. Каждый, познавший на себе ужасы этой эпидемии и вернувшийся оттуда живым, считал себя счастливчиком. Правда, недостаточно выздоровевшим. Выздоровевших после подобных эпидемий не бывает. Из России вернулись совсем другие люди.

Другим вернулся оттуда и Наполеон Бонапарт…

* * *

…Смоленск оказался химерой.

Из-за отсутствия продовольствия, магазинов (их попросту разграбили!) и запасов еды, не говоря уж о фураже, о сытном отдыхе французам пришлось забыть. Кроме того, ударили морозы[221]. Город был сожжен еще летом, поэтому следовало иди дальше – на Красное и Оршу. А сзади наседали русские.

У Колоцкого монастыря маршалу Даву едва удалось отбиться от налетевших невесть откуда взявшихся казаков. На пути к Смоленску потери французской армии росли со скоростью снежного кома. Вообще, потери начинали пугать: от Малоярославца до Вязьмы коалиционная армия Бонапарта потеряла 30 000 человек. И это без всякого там «генерального сражения»!

Кавалерия чуть ли не вся спешилась. Пушек не было видно, впрочем, как и лошадей. Творилось что-то несусветное. Настоящие холода только начинались, а хирурги докладывали об ампутациях вследствие обморожений. Когда ближе к Смоленску зачастили снегопады, появились случаи замерзания солдат. И это было только начало…

Смоленск горел. Хотя в этот раз дымились не дома и постройки: на площадях французы сжигали все, что могло давать тепло – разбитые кареты, бревна, телеги, всякую рухлядь… На этих же кострищах солдаты, обогреваясь, жарили павших лошадей. Большинство французских корпусов сохраняли лишь видимость таковых. Так, в корпусе Жюно и Понятовского под ружьем осталось не более 700–800 человек.

Из воспоминаний генерала Марбо: