Бонапарт. По следам Гулливера

– Надеюсь, вы понимаете, что главная задача Верховного Палача на эшафоте не придерживать веревку ножа, а руководить всей работой в целом. Срыв любого элемента казни может привезти к нежелательным последствиям. Безукоризненное выполнение смертной казни, оглашенной Трибуналом, и есть моя прямая обязанность. Если вы имеете по данному вопросу иное мнение, готов его выслушать…

Как бы ни был неприятен прокурору этот монолог палача, на сей раз пришлось промолчать.

Вечером 16 фримера[34] 1793 года был вынесен смертный приговор графине Мари-Жанне Дюбарри, бывшей фаворитке Людовика XV. Когда 47-летняя женщина увидела явившегося за ней палача, силы едва не покинули ее. Сансону предстояло связать осужденной руки.

– Нет-нет, я не хочу! – вдруг закричала дама, упав перед палачом на колени. – Позовите судью, я ему не все рассказала… Не во всем созналась…

Было очевидно, что бедняжка пыталась любым способом потянуть время. Когда к Дюбарри вышел судья, она пыталась ему что-то объяснить, однако тот еще с порога заявил о готовности ее выслушать – и только. Графиня рассказала чиновнику о каких-то спрятанных драгоценностях, но это не помогло – судья вскоре удалился[35].

При виде гильотины графиня Дюбарри упала без чувств. Обморок не самое лучшее состояние у эшафота. Двое помощников бросились к ней, но женщина при их прикосновении тут же открыла глаза и пронзительно запричитала:

– Нет, подождите! Еще минутку, господа палачи, умоляю вас!!!

Графиня яростно отбивалась и даже попыталась укусить одного из мужчин, тащившего ее к доске гильотины. Лишь четверым помощникам с трудом удалось справиться с этой хрупкой женщиной. Будучи привязанной, она и на доске продолжала взывать о помощи. Стенания прекратились одновременно с хищным клацаньем гильотины…

В один из дней месяца фримера (декабрь) Верховный Палач получил предписание от прокурора Фукье-Тенвиля с требованием принять срочные меры к устранению крови, которая во время казней скапливалась у эшафота. Все это приводило к тому, что своры голодных собак сбегались к эшафоту и слизывали свернувшиеся сгустки. Вырытая яма, прикрытая решеткой, проблему не решала: из-за разложения крови во всей округе ощущалось редкостное зловоние. Поэтому с учащением казней яму пришлось углублять, соединив ее желобами с несколькими другими, прорытыми дополнительно. Бедный Сансон, и этим опять-таки должен был заниматься он…

В эти дни Шарль-Анри чувствовал себя особенно удрученным. Ужасная смерть мадам Дюбарри еще раз подтвердила, что умерщвлять приходилось не только отъявленных негодяев, но и тех, кто, что называется, попал под раздачу. Кто-то из них перед казнью впадал в истерику, кто-то вел себя вполне достойно и даже мужественно. Были и такие, кто лишал себя жизни прямо в стенах Консьержери или в зале суда, как это сделал бедняга Валазе. Правда, за этим строго следили, и распрощаться с жизнью, минуя гильотину, удавалось единицам.

Так, герцог Шателе, командир полка французских гвардейцев, так надоел своим солдатам, что те вынуждены были принять сторону народа. Сам Шателе оказался в Консьержери. Пойдя на самоубийство, этот вояка за неимением ничего подходящего вонзил себе в грудь… осколок стекла. Более глупого решения придумать было невозможно. Стекло уткнулось в ребро, сломалось, а неудавшийся Ганнибал продолжал наносить себе удары мелкими осколками.

На эшафот герцога принесли. Из-за потери крови Шателе не мог стоять на ногах. Зато, как выяснилось, не потерял присутствия духа. Когда в пути Сансон предложил ему свой платок, тот мужественно отказался:

– Вот еще! Оставь-ка, дружок. Ведь я тебя избавляю от лишней работенки…

Когда герцог Шателе взошел на эшафот, он бросился на доску гильотины и прокричал:

– Да здравствует король!..

Менее чем через месяц был казнен генерал Бирон. Тот самый, что до герцога Шателе командовал гвардейцами. Когда Сансон зашел за приговоренным к смерти в Консьержери, то обнаружил его уплетающим устрицы в столовой тюремного смотрителя.

– А, это ты… – сказал, увидев палача, генерал. – Надеюсь, позволишь мне доесть последнюю дюжину устриц?..

– К вашим услугам, генерал, – ответил Сансон.

– Да нет, братец, на сей раз не ты, а я к твоим услугам, – расхохотался Бирон.

Разделавшись с устрицами, осужденный молча подставил палачу руки и голову. По пути к эшафоту кто-то из толпы крикнул:

– Прощайте, генерал!..

– Прощай…

Гильотина клацнула при полном молчании народа…

Чем больше Сансон старался избегать всякого рода кривотолков, связанных с казнями, тем активнее становились обыватели. Гильотина стала необычайно популярной. Дамы делали прическу «а ля жертва» (стриглись, как сейчас сказали бы, «под мальчика»); в городе открывались кафе, в названиях которых мелькало страшное название; о «машинке Гильотена» сочиняли стихи, в ее честь организовывались балы… Более практичные шли дальше, засылая в специальную комиссию предложения по усовершенствованию гильотины. Сансон только качал головой – до того все эти предложения оказывались нелепыми.