Бонапарт. По следам Гулливера

Однако это уже не могло изменить самого Буонапарте. Вернувшись в Париж, он вновь оказывается в водовороте легкомысленных романов с опытными львицами столичных салонов, окончательно забыв про малышку Клари[36]. Однажды он увлекся так, что был готов жениться на некой мадам Пермон, вдовой подруге своей матери, годившейся ему опять-таки в матери! К слову, та растила двоих детей; дочь госпожи Пермон впоследствии выйдет замуж за генерала Жюно, став герцогиней д’Абрантес.

Было еще одно страстное увлечение – Марией-Луизой де Бушардери, ставшей возлюбленной Мари-Жозефа Шенье (младшего брата известного поэта, погибшего на гильотине), но больше прославившейся в качестве знаменитой куртизанки.

Потом еще… Впрочем, эта связь окажется прочнее остальных. На первое место выйдут светские львицы, связавшие корсиканца по рукам и ногам. Это будут Тереза Тальен[37] (Кабаррюс) и ее подруга – вдова генерала Богарне, Мари-Роз Таше де ля Пажери.

Последнюю он будет называть Жозефиной…

* * *

III год Республики (1794–1795 гг.) Франция встретила на фоне полного триумфа Террора. Проливаемая на гильотине кровь теперь стекала не струйками, как прежде, а ручьями, угрожая превратиться в мощный поток. Хотя потоками в Париже уже было никого не запугать – по крайней мере к людским потокам, взбиравшимся на гильотину, здесь давно привыкли.

В апреле был гильотинирован герцог Луи Филипп Жозеф Орлеанский, или «гражданин Эгалите»[38]. Тот самый, чей бюст жаны и жаки торжественно носили по улицам столицы в первые дни Революции, когда чернь сносила каменные глыбы Бастилии. Через пять лет эти же парижане под свист и улюлюканье приведут своего героя на эшафот.

Когда помощник палача, стянув с герцога фрак, попытался было заодно снять с него и сапоги, оскорбленный такой низостью Филипп Эгалите возмутился:

– К чему терять драгоценное время? Сапоги можно снять и с мертвого…

Нож гильотины упал под дружные рукоплескания толпы. Под эти же рукоплескания с вождя Революции стаскивали сапоги. Всем было весело. И это понятно: совесть стала понятием относительным. Пресытившиеся санкюлоты уже не знали сами, чего желали больше – Свободы, Равенства или Братства.

«Хлеба и зрелищ!»… Революция по отношению к черни оказалась честной: она с лихвой дала ей то, что та от нее требовала. И хлеба. И зрелищ. И крови. Последней окажется слишком много – целые багровые реки…

В очередной раз Париж содрогнулся в марте 1794 года, когда Революционный трибунал отправил на гильотину заместителя генерального прокурора Парижской коммуны Жака-Рене Эбера. Он возглавлял крайне левых и очень мешал Робеспьеру. Смешно, но Эбера обвинили не только в заговоре и попытке свержения республиканского правительства, но и в заурядной краже каких-то рубашек и постельного белья. Подобное – расправиться, измазав грязью по самую макушку, – с некоторых пор стало для Робеспьера правилом политической игры.

Еще недавно лжесвидетельствовавший на процессе Марии-Антуанетты, этот самый Эбер, в отличие от королевы, перед казнью выглядел жалким кроликом, угодившим в смертельные силки. Он плакал и трясся как осиновый лист. К доске гильотины чинушу приволокли практически без чувств…

Через пару-тройку недель вслед за своим заместителем взойдет на эшафот и сам Генеральный прокурор Парижской коммуны Пьер Гаспар Шометт, он же – Анаксагор Шометт. Ярый атеист и поборник крайнего террора (жирондистов уничтожили при его активном участии), этот якобинец, как писали газеты, был измазан кровью больше, чем доска гильотины. И вдруг оказался «заговорщиком». Такое не прощается. На лице прокурора, оказавшегося у гильотины, было написано удивление. Он никак не мог понять, за что его казнят – ведь до этого на эшафот отправлял только он…

В ночь с 10 на 11 жерминаля[39] III года Республики были арестованы Жорж Дантон, Камиль Демулен, Себастьян Лакруа и Пьер Филиппо. Арестованных временно поместили в темницу Люксембургского дворца, откуда через день отправили в Консьержери. Как считали сторонники Робеспьера, сделано это было для безопасности нации: расправившись с крайне левыми, теперь следовало разобраться с крайне правыми.

Судить будут вместе с депутатами, обвиняемыми в лихоимстве. Даже на скамье подсудимых «равенство» никто не отменял. (Все то же самое – измазать в грязи!)

– Смешать в одну кучу главных вдохновителей Революции с отпетыми мошенниками – это ли не верх цинизма? – возмущался Дантон.

Но чесать языком и махать руками на сей раз, похоже, было бесполезно: дело стремительно скатывалось к Трибуналу, за создание которого когда-то так ратовал Дантон. И было ясно, что чуда не произойдет и главный обвинитель вынесет всем смертный приговор. Ведь палач – не Сансон. Если бы! Главный палач – прокурор Фукье-Тенвиль[40], Понтий Пилат Первой Республики. Нечто неодушевленное, совместившее в себе всю человеческую низость с бездушием гильотины.