Юрий Тынянов в начале двадцатых годов опубликовал этапный труд «Проблема стихотворного языка». Его нельзя было не вспомнить, читая нынешнюю статью в «Нью Йорк Таймс» о поэтическом мышлении иранцев, предпочитающих словам – оттенки слов. Это прямая иллюстрация к тезисам тыняновского труда, где говорится, что поэтический язык работает не столько со словом (по-сегодняшнему, денотативом), сколько с оттенками слова, с его боковыми значениями, со словесными коннотациями, по-нынешнему. Доходчивый пример у Тынянова: слово «человек». «Молодой человек стоял у витрины», «Человек – это звучит гордо», «Человек!» (старорусское обращение к официанту), «Человек из ресторана» (название повести Шмелева) – во всех этих случаях слово «человек» каждый раз выражает иной оттенок значения. Тынянов дает еще один пример, когда в стихотворении Жуковского слово «блаженство» приобретает пространственное измерение. Или мой собственный любимый пример: стихотворение Цветаевой строится на двойном значении слова «полотно», и тогда оказывается, что девушка, пролившая кровь на брачном полотне, оказывается самоубийцей, лежащей на рельсах – железнодорожном полотне. Или как обыгрывается образ смертной косы и смертного часа в стихотворении нового гения русской поэзии Веры Павловой: «С омонимом косы / на худеньком плече, / посмотрит на часы, заговорит по че- / ловечески, но с / акцентом прибалти- , /посмотрит на часы / и скажет: без пяти». Тут в том еще поэтическое мастерство проявляется, что поэт играет не только с оттенками слов, но с их частями: неоконченные, оборванные слова – образ оборванной жизни, недоговоренное слово являет смерть.
Понятно, что таким языком нельзя говорить о психологии самоубийства или о статистике длительности жизни в разных странах. Но люди, обсуждающие подобные проблемы не в стихах, а на языке практическом, прагматическом, между прочим, добиваются невиданной раньше продолжительности жизни. Лет десять-пятнадцать назад некрологи в американских газетах пестрели цифрой «80» как средней у поминаемых покойников, сейчас это всё чаще – 90 с различными хвостиками, а нередко встречается и сотня. Недавно полиция забрала одну старушку, которая на автомобиле сбила дорожного рабочего, а на попытки ее задержать орала: «Я опаздываю на партию бриджа в моем клубе!»; старушке этой 87 лет, вполне бодрое существо.
Еще из Тынянова, на этот раз из его романа «Смерть Вазир-Мухтара» — о Грибоедове и его смерти в Персии, то есть в Иране нынешнем, при нападении толпы на русское посольство. Описывается экзамен в школе восточных языков, на котором скандалит Осип Сенковский, знаменитый Барон Брамбеус, бывший знатоком Востока (правда, речь идет о поэзии не персидской, но арабской):
— Какой синоним в поэзии аравитян есть для слова «счастье»?
Ученик запамятовал.
— Всё, что низменно и влажно, — кричал Сенковский, — у них довольство и счастье. Всё, что холодно - превосходно.
Это вроде как у поэта Горького в его дурацкой «Песне о Соколе»: «мне там приятно, — говорит Уж, — тепло и сыро». Еще из «Вазир-Мухтара»:
— Кто лучше пишет стихи, оседлые и спокойные аравитяне или же бродячие и воинственные? – кричал в воздух Сенковский.
— Оседлые и спокойные, – ответил благонравно ученик.
— Кочевые, — кричал Сенковский. — Разбойники, нищие, воины. Поэты аравитян презирают оседлых, они называют их толстяками, что на языке сухого, тощего бедуина значит: трус, лентяй, мерзавец.
Вот вам и формальная школа в литературоведении, звездой которой был Тынянов: оказывается, литература не столько сумма приемов, сколько личность поэта.
Я не знаю, какая сейчас поэзия на мусульманском Востоке, но разбой и воинственность мусульманских фундаменталистов в обсуждаемом контексте вполне сойдут за поэзию. А Запад говорит с ними, так сказать, смиренной прозой.
Позволю себе личное воспоминание. В конце восьмидесятых годов в перестроечной России сняли глушение иностранных радиостанций. Стали приходить отзывы слушателей, да и в прессе российской появились многочисленные высказывания. Одно относилось ко мне – довольно большая статья, целый «подвал» в московской газете. Автор удивлялся, почему это Б.М. Парамонов нападает на поэзию, считает русское увлечение поэзией, точнее сказать, русскую литературоцентричность вредным явлением. А вот потому и считал – по тем же причинам, о которых говорю сейчас.