Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Стиль Мандельштама служит тому, что за вещью видится ее «фамилия»… Родовым восприятием взяты почти все вещи в «Египетской марке»… Парнок суммирует классического разночинца XIX века… Нужно брать живых людей не в падали быта, а с высоты культурных проблем. Преломление быта культурой, центральный принцип мандельштамовской прозы, нам сейчас <…> бесконечно дорог.

«Сейчас» у Берковского означает советское время и культурную его революцию, то есть приобщение к литературе широких масс. Берковский и обругивает чуть ли не всех современников, и старается в то же время сохранить литературную культуру. Пафос его рапповских статей — уйти от старых тем, работать на новом материале, но сохраняя высокий профессионализм. Талантливый Леонид Леонов у Берковского — баба Горпына, вывешивающая проветриться старые подштанники Довгочхуна. В сущности, место Берковского было не в РАППе, а в ЛЕФе, но оно уже было занято — Шкловским. Видимо, молодой Берковский был парень с гонором и вторые роли играть не соглашался. А у темных раппов он был, несомненно, номер один.

Как ни старался хамить задорный провинциальный юноша (он из Вильно), а культура из него, что называется, перла. То, что он так памятно написал о Мандельштаме, — это ведь уроки Жирмунского, ход по следу его старой, еще дореволюционной статьи «Преодолевшие символизм» — о школе акмеистов. Сравните оба текста — сами убедитесь.

Такое ученичество — дело нормальное и в укор его ставить не приходится. Тем более, что Берковский и сам начал работать очень серьезно. Он едва ли не лучший в советское время знаток немецкого романтизма, наведенный на него опять же учителем, но разработавший романтическую идеологию вполне самостоятельно и на высокой философской основе. Основой этой был не марксизм, конечно (хотя Берковский, вполне вероятно, хотел быть марксистом), но сам немецкий романтизм, породивший, как известно, Гегеля. Через романтиков Берковский понял Гегеля, вышел к большим темам об абсолютном знании, об отчуждении человека в культурно-историческом процессе, об искусстве как модели бытия. Здесь главная его работа — большое предисловие (104 страницы) к вышедшей в 1934 году антологии «Литературная теория немецкого романтизма». Берковский, например, очень прозрачно показал, что гегелевская диалектика — ни что иное, как рационалистическая модификация знаменитого понятия романтической иронии. Диалектика у Гегеля — это процесс, в котором всеобщее отвергает формы конечного. У романтиков ирония — это, как сказал бы Томас Манн, — взгляд, которым Бог смотрит на букашку, и как афористично и метко сказал сам Берковский — бунт леса против мебели. Собственно, сам романтизм в его целом есть такой бунт: проект целостного человека, целостного бытия, целостного знания, моделью которого выступает искусство, гениальное творчество.

Вот как позднее Берковский иллюстрировал понятие иронии на примере творчества Чехова:

Люди Чехова живут этим своим издалека. Дела сегодняшнего дня угнетают их физически, морально, они свободны от них. Поэтому люди Чехова бывают так пленительны. Интересы старого мира в них потускли. Злой старый мир отчасти отпустил их на волю, потерял прежнее моральное влияние… Если глядеть из пункта, взятого повыше, если глядеть из будущего, то ничего не стоят победы и поражения сегодняшнего дня, — в этом смысле они равны друг другу… Старые романтики такой подъем вверх по лестнице времени, такое суждение о низшей ступени ее, произносимой с верхней, называли «иронией».