Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Первое, что бросается в глаза при чтении «Тараса Бульбы»: повесть предательски обнажает слабые стороны Гоголя – не только писателя, но и человека. Первый признак художественной неудачи – слишком открытая демонстрация персональных комплексов автора. То, что Чехов называл «слезоточением и автобиографией». Гоголь в «Тарасе Бульбе» предстает психопатологической личностью, как будто нарочито подтверждает то, что говорил Розанов о его мертвенности и жизнененавистничестве. Розанов глядел в такую глубину, которая выходит уже за пределы эстетики. Но в «Тарасе» сам Гоголь вышел за пределы эстетики. «Тарас Бульба» – неудача Гоголя, срыв гения, обнажение патологического подполья. В вещи нет художественной сублимации, Гоголь предстает в ней садистом.

Вот Тарас узнает об измене Андрия:

[Тарас] почувствовал скорбь и заклялся сильно в душе против полячки, причаровавшей его сына. И выполнил бы он свою клятву: не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую, пышную косу, поволок бы ее за собою по всему полю, между всех козаков. Избились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью, ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины; разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело.

О частном случае гоголевского человеконенавистничества – мизогинии говорить специально даже не следует – настолько она бросается в глаза. Взять хотя бы пресловутую речь Тараса о товариществе, эту манифестацию подпольных влечений Гоголя, не менее ясную, чем даже его «Ночь на вилле». В новейшей русской литературе есть пародия этой речи – в романе Владимира Сорокина «День опричника»: та сцена, где опричники, расслабившись в баньке, устраивают так называемую «гусеницу». Сорокин расставил точки над i. Процитировать что-либо оттуда не позволяет моя природная стыдливость: «перо дрожит», как говорил тот же Гоголь.

«Все козаки, сколько их ни было, перецеловались между собою» – таких фраз в «Тарасе» пруд-пруди. Или: «Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже в предместьи Сечи не смела показаться ни одна женщина».

А вот как Гоголь описывает красавицу: «…самое платье, облипавшее вокруг ее девственных и вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то невыразимым сладострастием». Впечатление, что речь идет о здоровенном молодом запорожце. И когда Гоголь, говоря о женщине, употребляет слово «стан» («члены девического стана»), то кажется, что он говорит о половецком или опять же запорожском стане. Идеал запорожцев – «честная козацкая смерть – всем на одной постеле, как жених с невестой».

А сцена, в которой совсем еще молодой Андрий, до Запорожья, пробирается в комнату пресловутой полячки, а она его переодевает в женские одежды? Делает из него этакую, как сейчас говорят, «дрэг-куин» (drag queen – англ., травести-шоу; РС). Остряки говорят, что даже самая первая фраза «Тараса Бульбы» (припомните ее сами) есть свидетельство тех же пристрастий.

Но дело как раз не в этих поистине частных пристрастиях, а в том, что из садистических комплексов делается идеология.

О боевой практике запорожцев Гоголь пишет так:

И часто в тех местах, где менее всего могли ожидать их, они появлялись вдруг – и все тогда прощалось с жизнью. Пожары охватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. <…> Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранная кожа с ног по колени у выпущенных на свободу, – словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги.

Это мотивируется именно религиозно, как борьба за лучшую на свете русскую веру:

Но будь я поганый татарин, а не христианин, если мы выпустим хоть одного из города! Пусть их все передохнут, собаки, с голоду!

То, что в осажденном Дубно тоже христиане, Гоголя, как и его Тараса, не трогает. Это не христиане, а «католические недоверки» или, того чище, евреи – «жиды», как их повсюду называет Гоголь. Иногда думается: а не есть ли намерение поставить «Тараса Бульбу» – всего лишь мотивированное классикой желание насладиться произнесением с экрана запретного слова?