Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Наше классическое незнание западного человека наделает много бед, из него еще разовьются племенные ненависти и кровавые столкновения.

Во-первых, нам известен только один верхний, образованный слой Европы… Во-вторых, и тот слой, который нам знаком, с которым мы входим в соприкосновение, мы знаем исторически, несовременно. Поживши год-другой в Европе, мы с удивлением видим, что вообще западные люди не соответствуют нашему понятию о них, что они гораздо ниже его.

В идеал, составленный нами, входят элементы верные, но или не существующие более, или совершенно изменившиеся. Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энцклопедистов и мрачная энергия террористов — всё это переплавилось и перодилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских… Под влиянием мещанства всё переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы — гостиницами, открытыми для всех (то есть для всех имеющих деньги).

Мещанство у Герцена — значит буржуазия. И вот что Герцен пишет об Америке — стране, в его номенклатуре, тотально мещанской, не знавшей ни королей, ни рыцарей, ни монахов:

Этот народ, молодой, предприимчивый, более деловой, чем умный, до того занят устройством своего жилья, что вовсе не знает наших мучительных болей… Дюжая порода английских колонистов разрастается страшно; если она возьмет верх, люди с ней не сделаются счастливее, но будут довольны. Довольство это будет плоше, беднее, суше того, которое носилось в идеалах романтической Европы, но с ним не будет ни царей, ни централизации, а может быть, не будет и голода. Кто может совлечь с себя старого европейского Адама и переродиться в нового Ионатана, тот пусть едет с первым пароходом куда-нибудь в Висконсин или Канзас — там, наверно, ему будет лучше, чем в европейском разложении.

В этих словах с максимально возможной точностью дана картина будущего, двадцатого века, когда Америка действительна стала, что называется, маяком человечества — пока уже в 21-м не выяснилось, что, к сожалению, есть и другие маяки. Слова Герцена об Америке именно трезвы: никакой особенной эйфории по поводу американского будущего он не испытывает — да и ему ли, привычному ко всяческим пулярдам и бургундским, вдохновляться перспективой преодоления голода. С другой стороны, кто бы мог подумать, что развитые страны, как их нынче называют, будут ставить целью не преодоление голода, а лечебное голодание, тогда как голод по-прежнему будет грозить значительной части человечества. Герцен преодолел многие иллюзии, даже отчасти европоцентризм, коли он разглядел амеркианскую перспективу, но многие у него и сохранились — как и у всего передового человечества девятнадцатого века. Это же Герцен сказал, что буржуазный мир впадает в китайскую неподвижность. Посмотрел бы он на нынешний Китай!