Борис Парамонов на радио "Свобода" -январь 2012- май 2013

Борис Парамонов: Тем не менее, я хочу зафиксировать внимание именно на характере восприятия русско-советских писателей в Америке. Их тут не всегда адекватно понимают. Я впервые с этим феноменом столкнулся как раз на примере Трифонова, поэтому о нем и вспомнил. Перевели его роман «Старик», и рецензент «Нью-Йорк Таймс», всячески книгу превознося, обнаружил тем не менее в ней один недостаток: совершенно неуместную, по его мнению - линию борьбы за дачу наследников. К чему это всё, недоумевал американец, ведь так интересно автор писал о герое гражданской войны Миронове, и как он не ладил с Троцким. Рецензент совершенно не уловил замысла автора. Трифонов как раз это и хотел показать: как борьба за мировую революцию свелась к склокам наследников вокруг трехкомнатной дачи.

Александр Генис: А как, по-вашему, советские издательские инстанции это понимали? Или их тоже сумел Трифонов обвести вокруг пальца?

Борис Парамонов: Думаю, что поняли – начальство совковое всё прекрасно понимало, не нужно из него делать дураков. Но были уже новые времена, когда кое-что позволялось, если соблюдался некий необходимый антураж. А Трифонов как раз был необыкновенным умельцем по этой части. О нем так и писали: он сумел сделать Эзопов язык новой эстетической формой.

Александр Генис: Ну уж точно не он один. Я вам Белинкова не отдам. Вот уж кто был советским Щедриным и в своей книге “Юрий Тынянов” довел игру с цензурой до комического совершенства.  Мне тут вспоминается диссертация Льва Лосева об эзоповой словесности. В ней с помощью графиков описывались  отношения между читателем, автором и цензором. Но как бы убедительно не строилась эта система, в корне ее лежал обоюдный обман: автор демонстрировал лояльность, а цензор делал вид, что не понимал издевки. Этим он, цензор, мне напоминал начальника полиции из пьесы Евгения Шварца, который,  даже переодевшись в женское платье, не снимал шпор, чтобы в толпе лишнего не наслушаться.

Но нам действительно пора вернуться к Петрушевской.

Борис Парамонов: Случай Петрашевской другой, то есть ее литературная судьба другая. Ее в советское время не печатали, только в перестройку стали издавать, причем широко, и пьесы ставили, и собрания сочинений несколько вышло, и начались переводы на все языки. Так что она сразу же стала говорить, что называется, открытым текстом, резать правду-матку. Но такая ли уж это правда?  Петрушевскую российские критики быстро подверстали к так называемой новомирской прозе: либеральный журнал «Новый Мир» как-то всегда умудрялся выйти за казенный канон и дать что-то правдоподобное, именно бытовую правду. Помните, такая была женская повесть «Неделя как неделя»?

Александр Генис: Как же, помню, но боюсь, что только мы с вами и помним: автор Наталья Баранская.

Борис Парамонов: Вот поначалу и Петрушевскую в эту обойму пытались втиснуть, а что она куда как острее всех этих недель и советских женщин-тружениц, так это объясняли тем, что цензура отменена и можно говорить всё как есть. Но в том-то и дело, что у Петрушевской совсем “не все как есть!”. С полной ответственностью, как человек,  сорок лет проживший под советской властью, заявляю, что жизнь советская была несравненно лучше той картины ада, что стала выдавать Петрушевская. Именно так: у нее был не быт, но ад. Некое минус-бытие.  Жанр Петрушевской – не бытовой реализм, а сюрреалистический гротеск, она дает не картины жизни, а символы бытия. Символы ада опять же лучше сказать. Она существует в некоем метафизическом пространстве, только у нее это «мета» - не рай небесный, а преисподняя. Американская рецензента Элита Шнаппель, демонстрируя (мнимое) знание советских реалий, щебечет что-то о коммуналках. Но обратите внимание: как раз коммуналок у Петрушевской и нет! Действие у нее происходит, разворачивается, если так можно сказать, на самом деле нельзя – потому что развернуться негде – в этих пресловутых однушках и двушках (кошмарные слова, при мне их в «совке» не было). Фиксируется как раз полная заключенность в кругу семьи,

Александр Генис: Верно! У нее одна вещь так и называется «Свой круг». Страшнее всех у нее всегда свои. Никто лучше их не знает, где больнее.

Борис Парамонов: Конечно! Да коммуналка была по сравнению с топосами Петрушевской – мировой простор вселенские моря! А здесь, в однушках и двушках, в родной семье только-то и начинается настоящая война. Враги человека – домашние его: вот месседж Петрушевской, и вне каких-либо христианских обертонов. Персонажи Петрушевской – ведьмы, ненавидящие собственных детей, и дети им тем же отвечают. И думать, что всё это у нее происходит от бытовых неурядиц и на них может быть списано, – большая ошибка.