Божьи дела (сборник)

– Профессор, он третий день бредит и не приходит в сознание… – услышал я шепот поблизости.

«Боже мой, Машенька!» – тотчас узнал и обрадовался я, и только хотел откликнуться и успокоить ее, как надо мной бархатно прозвучал мужской голос, показавшийся на удивление знакомым.

– Но, Мария Семеновна, помилуйте, – мягко и чуть насмешливо пророкотал обладатель приятного баритона. – Наш герой только что перенес тяжелейшую операцию на сердце!

«Никогда прежде, – подумалось мне, – я не испытывал проблем с сердцем!..»

– Умоляю вас, доктор, сделайте что-нибудь!.. – потерянно бормотала Машенька мокрыми от слез губами. – Пожалуйста, пожалуйста!..

«Бедная, бедная моя, бедная!» – отозвалось во мне щемящей болью.

– При всем к вам моем почтении, Мария Семеновна, – степенно ответствовал баритон. – Теперь, как у нас говорят, все в руках Бога и самого пациента!

Я безуспешно пытался припомнить, кому мог принадлежать этот бархатный баритон и где я его слышал.

– Он поправится, доктор? – опять и опять со слезами отчаяния вопрошала моя бедная страдалица.

Я было хотел закричать, как сильно я ее люблю, и как мне всегда было с ней хорошо, и как я ей благодарен за дни и годы, проведенные вместе, и за ее доброту, и, конечно, за нашего сына, и вообще – но, однако, не смог, будто кто-то держал меня за горло…

– Надеюсь, больной нам поможет, и мы сообща наш недуг победим! – чуть, как мне показалось, насмешливо прозвучал мужской голос.

«Монах! – наконец, осенило меня. – Мог бы раньше сообразить!»

– Доктор, что надо, любые деньги… – все-таки не удержалась и разрыдалась Машенька.

«Маша, спасайся! – беззвучно кричал я, не в силах пошевелить губами или открыть глаза. – Любимая, беги!»

– На все Божья воля, Мария Семеновна! – мягко пророкотал монах и кончиками пальцев коснулся моей груди.

Боль немедленно улетучилась.

– На все! – повторил он, поглаживая меня.

«Держи карман шире…» – отчего-то сами собой всплыли из глубин сознания слова отца, произнесенные им за минуту до смерти.

И тут же меня пронзило насквозь волной лютого холода…

24

Никакие, впрочем, физические мучения не шли в сравнение с теми душевными переживаниями, что обрушились на меня, едва я пришел в себя: с одной стороны, единственным человеком, который меня понимал и поддерживал, была моя Машенька, с другой же – у меня недоставало духа поведать ей о своих злоключениях.

Да и что бы я ей рассказал?

Что некие силы, пусть даже сам Бог(!), решили, прочтя мой роман, испытать меня жертвой нашего единственного сына(!)?

Или, другими словами, что мне, спустя четыре тысячи лет, предложили исполнить то, на что не отважился Авраам?..

И что это не бред и не шутка – но (как я и писал в своей книге!) всамделишнее испытание для человека во спасение людей?..

И что я – то есть мы с нею оба! – попали в историю, из которой неведомо как выбираться?..

Бедная, бедная моя Машенька с первой минуты была резко против моего «Спасения».

Я всегда с ней делился своими замыслами и ее мнением дорожил больше всего на свете.

Но тут, помню, едва заслышав, о чем роман, она побледнела и опустила глаза.

На вопрос, что ее испугало, она сразу не ответила и лишь позже призналась, что вся эта история с закланием любимого сына внушает ей непреодолимый ужас.

В самом деле, она неизменно радовалась любым моим начинаниям и всячески помогала – в сборе материала для будущей книги, советом или просто похвалой; тут же она, повторюсь, как будто отдалилась и спряталась.

И никакие мои уговоры или досужие рассуждения на тему искусства и жизни, вроде того, что искусство всего лишь похоже на жизнь, но жизнью не является, на нее не действовали; при любом упоминании о романе она уходила в себя, прятала глаза и замыкалась.

Материнское чутье ей, должно быть, открывало нечто, мне недоступное…

25

В продолжение дней или, может быть, месяцев (я тогда потерял счет времени) с утра и до позднего вечера Машенька неотлучно находилась возле меня: меняла одежду, постельное белье, выносила судно, натирала мазями и массировала – и неустанно молилась, молилась о моем выздоровлении.

С наступлением сумерек она убегала домой, чтобы подменить Митину няню, и утром опять возвращалась в больницу.

Я видел, как ей тяжело, неспокойно и с каким нетерпением она ждет моего возвращения к жизни – однако же глаз в ее присутствии не открывал, поскольку не знал, что сказать.

Лжемонах (отныне пребывающий в личине профессора!), что ни день, заявлялся в сопровождении толпы практикантов-медиков и с удовольствием смаковал нюансы моего уникального, по его выражению, случая.