Божьи люди. Мои духовные встречи

Как быть с этим «эпикурейством»? Ведь можно же обходиться, пить чай без сахара? Или даже не заваривать чая? Или даже напиться холодной воды? И так далее. Можно не есть яблок? Не ходить с тросточкой? И так далее.

И выходило, будто бы христианство требует отречения от всего этого.

И я задумался... Начал мучиться... Бывало, подадут за обедом яблоко, а я его положу незаметно в карман да и отдам какому-нибудь «босяку» на Обводном канале... И чем глубже я задумывался над множеством вопросов об удовольствиях, тем сложнее становился вопрос: ведь удовольствий в нашей жизни — множество...

Эдак и до юродства можно дойти... Спи на голых досках или на камнях; ходи босиком по снегу; ешь только хлеб и пей одну воду, да и то в ограниченном количестве, лишь бы — не умереть с голоду.

Замучившись, я пошел — к ректору академии. Тогда был епископ Сергий (Страгородский), впоследствии — патриарх.

Было время вечернего чая. У него за шумевшим самоваром сидели уже три-четыре студента. На столе — яблоки, конфеты, орехи, варенье и прочее... Я сажусь. И мне так хочется всего этого! А мысль не дозволяет!

Тогда я говорю о том, чем я мучаюсь. А он на это говорит с доброй усмешкой:

— Ну, вот еще, подумаешь.

Потом добавил более серьезно, но с загадкой:

— Вот вы все — так: как Толстой, попрёте, да и упрётесь в тупик!

Нужно заметить, что епископ Сергий, по внутренней скромности своей, не любил «учить», «старчествовать», иногда таких просителей отсылал даже ко мне, молодому иеромонаху: «Иди вон к Вениамину!» И на этот раз не захотел «учить».

Если бы я был глубже, мудрее, то, может быть, и понял его; но я не уразумел смысла сравнения с Толстым. И ушел от него неудовлетворенным. А он еще и в карманы, при уходе моем, наложил мне яблок, но я их есть не мог.

Тогда я и пошел к отцу Феофану:

— Мне нужно побеседовать с вами.

Он любезно согласился.

— А когда?

— Когда захотите.

И я тут же и зашел к нему и сообщил о беспокоившем меня вопросе об удовольствиях для христианина. Он внимательно выслушал меня и серьезно начал отвечать. Всегда почти он приводил выдержки из святых отцов.

— Святой Василий Великий об этом говорит так-то... Святой отец — так. А святой Варсонофий Великий — вы о нём слыхали? — спрашивает.

— Нет, — говорю.

— А ведь он — великий.

Молчу.

— Он говорит то-то...

Не помню уж, как они говорят. Одно лишь знаю: чем епископ Феофан больше приводил из них выдержек, тем все ниже я опускал свою голову: их слова были еще строже, чем чувствовал я.

Видя это, епископ Феофан веселее сказал мне:

— А все же, с этого вы не начинайте! Изорветесь, а пользы мало будет. Начинайте — с главного.

Я облегченно вздохнул: «не начинать с этого».

— А с чего же? — спрашиваю.

— С молитвы и смирения, — ответил он.

И ушел я от него успокоенным.

Об оставлении денег

Однажды я случайно оставил на столе деньги: я в то время был профессорским стипендиатом (теперь зовут их аспирантами). Ко мне зашел епископ Феофан. Увидев их на столе, он сказал:

— Уберите деньги: не нужно подавать соблазна даже келейнику!

Он и сам поступал так же.

Кстати. На столе же стояла фотографическая карточка, купленная мною: я его почитал. Увидев и ее, он скромно попросил и ее убрать: очевидно, он считал себя недостойным для этого. У него самого не было никаких карточек.

Куда он девал жалованье (помимо пищи и келейнического жалованья), не знаю. Но конечно, он не мог быть сребролюбцем. Вероятно, излишки раздавал кому-нибудь тайно.

Ему на каникулы родители давали несколько денег — вероятно, не более рубля. Он клал их в карман пиджака и не тратил до ближайших каникул. А перед отъездом домой покупал на это какой-нибудь словарь иностранный и в дороге начинал уже изучать его... Я уже говорил, что он знал 11 языков.

Никогда его не видели за игрой с товарищами: он был занят чем-либо серьезным.

После отъезда за границу у него скопилось несколько сербских динар. Стоимость их до революции была около сорока копеек. Он жил в Карловцах, во дворце Патриархии[275]. Комната им не запиралась, отпертым был и чемодан. Там были и деньги (кажется, около 1000 динар). И кто-то их украл. Узнав о пропаже, он остался равнодушен к этому.

Но вообще он был аккуратен в денежных делах, и его нельзя было представить себе безденежным растратчиком, хотя бы и на милостыню.

После пострига моего

Духовное мое состояние после иноческого пострига было очень радостным[276]. И чуть не на другой же день его я пошел к преподавателю семинарии иеромонаху отцу Геннадию. Мне хотелось поделиться с кем-либо своей радостью. Мне и ряса монашеская, и клобук — нравились; может быть тут было и немного тщеславия.

Вскоре после пострига один из студентов-священников прислал из города за мной исповедовать его: он опасно заболел. Тогда была какая-то эпидемическая болезнь в городе. Я пошел к епископу Феофану — спросить на это благословения. А уж мое тщеславие заработало: «Вот-де я какой угодник! Уж и студенты зовут!» Но он, не колеблясь, отсоветовал. Я немного внутри заскорбел, но послушался.