Божьи люди. Мои духовные встречи

Через час пришла прислуга от другого студента-священника с такой же просьбой. Казалось, что и нечего спрашивать его. И при всем том я опять пошел спросить. Он, конечно, опять отсоветовал и добавил:

— Вам же (мне) легче будет! Меньше искушений!

Стыдно мне было, что второй раз я спрашивал об одном и том же, но послушался.

Можно легко предположить: как же он был осторожен сам после своего пострига! Вспомним, что он не принял своей родной сестры с поздравлением.

Вспоминаю еще, как он огорчился, когда я осмелился провести через его спальню, — а она была рядом с моей спальной, запертой от меня на ключ, — одну женщину, им почитаемую. Конечно, об этом никто и не мог знать. Но он строго оберегал свое иночество... И очень этим расстроился... Мне было стыдно за такую вольность, хотя он сам просил привести ее к нему (обычным ходом).

О Святом Причащении

Однажды я с ним ехал в ректорской карете. Говорили о разных вещах. Заговорили о грехах. Я ему о чем-то рассказал — о себе. Он на это ответил, чтобы я не приступал к Святому Причащению, не исповедавшись, если на душе есть что-либо отягчающее, греховное... И это я доселе помню, а прошло уже после того (с 1909 — по 1953 г.) почти 45 лет.

Сам он старался быть на литургии, — когда и не служил.

Свое духовное настроение во время Причащения он обыкновенно скрывал и никогда о нем не говорил. Иногда он приглашал к себе двух-трех человек «на чай»... К чаю подавалось и варенье...

Когда потом было возможно, он ежедневно служил литургию, — один, без посторонних.

У кого он исповедовался, когда был инспектором, а потом и ректором академии, — не знал я. Это тоже было у него сокровенным; вероятно, у духовника студентов, у отца Флорентия, а может быть и у других... Пред смертью, за границей, он исповедовался у иеромонаха Варнавы.

... Если припомню что-либо об этом, подпишу здесь...

Мне рассказывали, что он сам говорил: «Не могу жить без литургии». Однажды, после совершенной им литургии, он сказал иеромонаху отцу И., сам просветившись: «Действительно, “видехом свет истинный, прияхом Духа Небеснаго”[277]». Так говорить мог лишь тот, кто на опыте познал это!

Когда он служил в Уфимском монастыре (летом гостил там), то просил четырех певчих и просил их петь стройно и тихо.

«Ради Бога»

Пред моим постригом мать моя, знавшая о моем намерении, написала (она диктовала, а писал мой отец, слушавший ее во всем, — а сам он был настроен совершенно свободно в этом) мне письмо против монашества. Она и прежде говорила мне: «Я не говорю тебе (мне): не люби Бога, да ты земли-то не забывай». Строго говоря, нужно бы переиначить ее слова так: «Ты люби землю, ну, и Бога не забывай». Незадолго до самого пострига она и написала мне резкое, ужасное письмо, чтобы я и не смел постригаться. Письмо дышало злобой и угрозами... Есть «Слово Божие», — подумал я тогда, и после много раз, — но есть и «слово бесовское».

Однако я понес и прочитал его епископу Феофану, тогда еще архимандриту. Он спокойно сказал мне на это — замечательное слово:

— Знайте, что если мы делаем что-либо «ради Бога», то от этого не может быть зла; даже и самое зло Господь обратит к добрым последствиям.

Я и не очень-то беспокоился пред этим, а теперь и совсем успокоился. Так учили нас и в Катехизисе. Письмо бросил в пылающую печь... С тех пор я имел обычай бросать подобные «бесовские писания» в огонь или в корзинку, предварительно разорвав.

За час до всенощной под Знамение Богородицы (27 ноября ст. ст. празднуется) я получил другое письмо от сестры, тоже — «бесовское». Я сам уже не пошел к отцу Феофану, а послал через келейника. Он ответил, прочитав его: «А письмо-то ужасное!» Я послал свое мнение: «Теперь мне все равно!» И он успокоился.

Постриг совершал он сам. Во время его кто-то вскрикнул и упал: «Мать!», — подумалось мне. Однако я даже не спросил: «Кто это?» Оказалось, это упала не мать, а студент Л-в.

После, летом, я примирился и с матерью, приехав домой во всем белом, а не в черном. И сестра ничего не сделала дурного; я даже выдал ее замуж за товарища по академии[278]. Отец же (мать уезжала в это время в город — лечить зубы другой сестре) сказал, что он и не был против пострига: «Это все мать». Потом они оба любили меня более всех детей...

Но ворочусь к самому отцу Феофану.

Такие воззрения на нашу жизнь, — что все Бог будет обращать к добрым последствиям, если мы делаем что-либо «ради Бога», — конечно, предполагают крепкую веру в Него. И у отца Феофана, конечно, была она: это само собой разумеется. В этом и никто не только не сомневался, но даже и не задавался подобным вопросом! Всем ясно было, что он жил верою.

Да и сам он в своей речи при наречении во епископа не скрыл этого: «Глубоко верю я», — говорил он о сошествии Святого Духа на епископов, как в Пятидесятницу на самих апостолов. Вообще вера у него была крепкая, конечно.

Но каких-либо особых фактов я не могу привесть.

«Святой жизни человек», — так о нем недавно отозвался один батюшка, хотя он и не видел его лично; и такие шли о епископе Феофане слухи. И недаром!