Божий мир

– Не твоё собачье дело!.. Ишь праведник выискался!.. Шуруй отседова, старый хрыч!.. Мы всю жизнь гнули хребет на колхоз – и ты нас коришь?.. Что, украли своё?! Ну и дурачина же ты!.. Ахционерши мы, а потому имеет право!..

Крепился старик, слушая брань, крепился, но снова не выдержал – выругался, отмахнув кулаком и даже притопнув:

– Эх, вы, курицы безмозглые, а не ахционерши!..

Ещё что-то хотел сказать, но не дали договорить.

Кому-нибудь другому женщины, может быть, и простили бы, простили бы и такие, и покрепче выражения, но Сухотину – нет. Нет, никак нельзя простить ему, прокурору, гордецу! Какая-то слепящая, затемняющая разум и душу сила подтолкнула женщин к старику, – и стали они выпихивать его в двери, ругаясь несусветно, норовя то щёлкнуть, то ткнуть его.

Пятясь, запнулся старик о порог, повалился на колени. Стал подниматься и поднялся бы, но кто-то пхнул его коленом в спину, в самую её болючесть – в поясницу, в истязательницу его. А кто-то изловчился и плюнул в лицо. А кто-то, уже наседая на плечи, сбил с него шапку и подёргал за волосы. Ох, разошлись хмельные женщины, не унять, не уговорить!

Старик не кричал, не молил о пощаде, но и сил вырваться не хватало, только закрывал голову руками, оберегал глаза.

Потрясённый, обессиленный, встрёпанный, в располосованной рубахе, наконец, упал навзничь, а женщины, улюлюкая, чертыхаясь и надсмехаясь, уже, похоже, и сами не зная, всерьёз или в шутку поступают, подняли его за руки за ноги и, раскачав, швырнули в сточную канаву к спящему Стограмму.

* * *

Головой хлестнулся старик о мёрзлую, комкастую землю – замутилось перед глазами, потемнело, в пояснице стрельнуло и скололо и что-то внутри как будто оборвалось. Не смог ни пошевельнуться, ни тем более встать. Сознание провалилось и уползло в какую-то болотную тёпленькую муть.

Не слышал и не видел старик, как подкатил на сверкающем полировкой джипе председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Коростылин.

Он этакий весь сановитый медведь – широкий, малоповоротливый, с густыми, торчащими волосинами бровями, под которыми таятся маленькие осторожные глазки. По виду – хозяин, барин.

Женшины выбежали встречать его. Галине Селивановой он велел:

– Выбери-ка, бригадир, для меня килограммчиков пять филейных кусков. – И прибавил, загадочно усмехнувшись: – На акционерные нуждишки. – И ещё присловил, с важностью помолчав: – Остальное можете себе взять.

– Спасибочки тебе, Алексей Фёдорович, – принаклонилась бригадир.

– Спасибочки тебе, наш благодетель, Алексей Фёдорович, – раскланивались и другие женщины. – Продуктов дома – картошка да капуста, а денег уже года три не видали… Ты нас, Алексей Фёдорович, выручаешь крепко, спасаешь, можно сказать… А этот индюк припёрся и давай нас утюжить, воровками обругал…

– Какой такой индюк? – сразу не заметил неизменно высоко держащий голову Алексей Фёдорович валявшегося в канаве Сухотина. – О-го-го, вон оно чего тут у вас! Самый праведный и правильный в мире человек наклюкался со Стограммом и, свинья свиньёй, теперь валяется в навозе! Супер, супер!

– Совесть у него окосела, – пробурчала Галина Селиванова, – а сам-то он, Алексей Фёдорович, трезвый.

Но душу Алексея Фёдоровича подхватило и вознесло такое чувство восторга, чувство победителя и судьи, что он уже не способен был услышать – да и не слушал – и понять Селиванову.

– Гляньте, гляньте на него! – азартно просил председатель акционерного общества, указывая своим толстым пальцем на Сухотина. – И этот поросёнок всю жизнь учил меня – меня! – как мне жить? Величал меня злыднем и варнаком? Сколько он попортил мне крови, сколько накатал на меня бумаг в район, в прокуратуру, чёрт знает куда ещё! По всему начальству, подлая он душонка, шлындал с жалобами. Сколько раз обливал грязью меня и всех вас на собраниях: тунеядцы, мол, мы, пьяницы, разоряем хозяйство, разворовываем общественное имущество! Не давал, поганец, нам житья! И вот – гляньте на него, бабоньки, гляньте!.. – радовался, точно ребёнок, своему нежданному открытию Алексей Фёдорович.

И если кто-нибудь из женщин сказал бы ему, почему Сухотин валяется в канаве, он, несомненно, не поверил бы.

Доярки благоразумно помалкивали и украдкой посмеивались.

– Всегда Сухотин был гордецом, – сверкал Алексей Фёдорович. – А сейчас и подавно – взобрался на свою плешивую бородавку и возомнил себя небожителем. – Помолчал, стискивая зубы. – А я так скажу вам, уважаемые женщины: мелкота он, ничтожество, червяк, путаник, идеалист! Да попросту – бестолочь!

Алексей Фёдорович, закончив речь, важно поворотился от Сухотина, небрежно забросил пакеты с мясом в багажник и, с сановитой неторопливостью усевшись в богато отделанный салон автомобиля, вдруг газанул так, что из-под колёс со свистом вымахнул вихрь снега и навоза.

Женщины сумрачно смотрели вслед роскошно, томно-бордово сияющему под солнцем автомобилю.

– Бабы, не окочурился бы наш старик, – сказала Галина Селиванова, и сказалось почему-то помягчевшим голосом, и старика почему-то назвала нашим. – Да и Стограмм, скот безрогий, чего доброго сдохнет.