Божий мир

Женщины ожили, подхватили за руки за ноги старика и скотника и с весёлым галдежом уволокли их в коровник. Забросив на сено, потрепали за носы, пошлёпали по щёкам.

– Мычат, – хмуро, но удовлетворённо отметила бригадир, – значит, живы. А старика, бабы, мы ведь могли и порешить по нечаянности. Спьяну-то, батюшки мои, чего не натворишь! – Помолчав, сказала с тяжеловесной усмешкой, будто скулу свело: – Допьёмся, бабоньки, до того, что, глядишь, и Алексея Фёдоровича при случае сбросим в какую-нибудь канаву: и он дуролом ещё тот!

– Ворюга он – вот кто он!

– Выражайся, лапотница, культурно: не ворюга, а новый русский!

– Эй, будя попусту спорить! Чего там у нас ещё имеется выпить? Наливайте! Один разок живём!

– Гуляем, бабы!..

И они уселись за стол, на котором в мисках дымилась варёная свежанина, разлили по стаканам водки. И выпили хорошо, и закусили хорошо. А потом снова запели, заплясали, позабыв и про старика, и про Алексея Фёдоровича, и про свою неласковую судьбину.

* * *

Если слышал бы Иван Степанович, что его с Коростылиным равно причли к дуроломам, то, наверное, не обиделся бы, а, напротив, порадовался бы: вот, мол, наконец-то, люди начинают понимать, что Коростылин – злыдень и варнак. Сам же старик в открытую, рожном, как говорили, упрекал председателя, что плохо живёт колхоз, загибается. Тащили нищавшие новопашенцы с ферм, с полей и пасек, если где случался слабый догляд, а настоящего догляда, кажется, нигде уже и не было; по осени гектары пшеницы и овощей хоронило под снегом; механизаторы беспробудно пьянствовали; изработавшая все мыслимые и немыслимые ресурсы техника разваливалась на ходу, а чинить её было нечем, – неисчислимыми были повсюду бедствия и злоупотребления.

– Не хозяин ты общественному добру и делу, Алексей Фёдорович, не хозяин, обижайся, не обижайся, – на собраниях при народе выговаривал старик Коростылину. – Единственно о своём личном подворье радеешь. Волочишь и волочишь в него возами, а нас всех, глядишь, вскорости своими крепостными заделаешь. Злыдень и варнак ты для нашей деревни, а никакой не хозяин, даже самый завалящий!..

Коростылин отмалчивался, стискивая зубы, багровея, но и посмеиваясь.

Сухотин в письмах жаловался районному начальству: спасите, гибнут люди, мучается скот, оскудевают поля – беда беду подгоняет в Новопашенном. Из района на каждую его жалобу приезжал проверяющий и дня два-три гулял в доме Коростылина, охотился и рыбачил с ним. Составлялась справка, и зачастую из неё выходило – оговаривает старик председателя и односельчан.

Но упрям был старик и однажды сказал новопашенцам:

– Будя, ребята! Вы передо́хните, спившись и обожравшись, но после нас детям и внукам нашим жить. Ради них остановлю вас или – погублю. В область я поехал: доберусь до самых верхов. Бывайте!

Всеми правдами и неправдами попал он к большому начальнику, поведал ему о новопашенских напастях и печалях, попросил:

– Помогай, уважаемый. Прекрати своей державной рукой разор и развор.

– Прекратим, старина, прекратим, – ответил ему начальник и на прощание крепко пожал своей мягкой и гладкой, но сильной рукой смуглую, маленькую, но твёрдую, как кость, руку Сухотина.

Вернулся он в Новопашенное воспрявшим, его душа сияла надеждой и верой – придёт разумное и доброе в новопашенскую долину, заживут люди здравым умом и добрым сердцем.

– Только крепенько встряхнули бы! – приговаривал он, в который раз рассказывая жене о поездке.

Большой областной начальник, как было принято, отписал сухотинское заявление в район, требуя разобраться и наказать виновных. Из района вновь прибыли проверяющие. Алексей Фёдорович привычно натопил для них баню, сорганизовал обильный стол, потом – рыбалка, охота. Вскоре в районной газете появилась статья, которая язвительно повествовала, что в Новопашенном «засел и окопался» кляузник по фамилии Сухотин и терзает людей: они трудятся в поте лица, а он, скучающий, полоумный пенсионер-домосед, строчит во все инстанции жалобы, измышляет, клевещет. Коростылин самолично завёз Ивану Степановичу газету домой, дождался, пока тот дочитает, а потом мирно и даже дружелюбно справился:

– Ну, теперь, Степаныч, понял ли, что людям виднее, как жить? Ты пойми, бедовая голова: страна разваливается, жизнь кругом кувырком пошла, а ты – хм! – хочешь, чтобы наш колхоз процветал. Не блажи, старина! Радуйся тому, что есть. Теперь – каждый за себя: капитализм подкрадывается и уже просачивается во все щели. Новую Россию начинаем строить на обломках старой. Что получится – бес её знает! Может, и впрямь суждено стать мне помещиком, а может, срок отмотаю или пулю в спину получу от компаньона. Не будем загадывать. Ну, всего тебе доброго… утопист ты наш! Только знай: меня ты не утопишь!

Ушёл Алексей Фёдорович, а старик крепко-накрепко зажмурился, будто света белого не хотел видеть, медленно по стене осел на корточки. «Ясное дело, что не утоплю, потому как г…. не тонет». Утром шёл по Новопашенному, а люди указывали на него пальцами, с улыбочками отвечали на его приветствия.

Дома сказал жене: