Брайтон-Бич опера

— И вообще, — говорю я. — Никогда не знаешь, каким боком жизнь повернётся. Даже самый милый человек может вдруг в такую передрягу попасть, что из наиприятнейших и наисимпатичнейших тут же перепрыгнет прямо в разряд самых отвратительных. Кого уже и вовсе никогда видеть не хочется.

— Ладно, можно подумать, ты не одалживал денег никогда, — говорит Вадим.

— Никогда, — говорю я. — С детства усвоил, что берешь чужие и на время, а отдавать приходится свои и навсегда.

— И не просил никогда ни о чём? — спрашивает Алик.

— При чём тут это? — говорю я. — Дружеская услуга — это не деньги.

— В Америке всё деньги, — говорит Вадим. — И вообще, ты же верующий вроде. Ты каждый день должен с «Отче наш» начинать. А там прямо сказано: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Или для тебя это не указ?

— Ну что ты прицепился к нему? — говорит Алик. — Давайте лучше накатим ещё разок.

— Нет, я не могу, — говорю я. — Мне сегодня ещё в Кеннеди ехать. Родственников встречать. Поедешь со мной? Тебе же всё равно делать нечего.

— Вот видишь, — говорит Вадим. — все вы одинаковые. Ты не можешь честно попросить, чтобы он тебя подвёз. Так же как Вовка не мог просто, по-человечески попросить денег в долг. Это вам, так сказать, западло.

— Что ты, кстати, с этим теперь делать-то будешь? — говорит Алик. — Неужели с Ларисы требовать? У неё по-любому нет ни копейки. Она и без тебя всем кругом должна.

— Не валяй дурака, — говорит Вадим. — Неужели ты думаешь, что я ему мог шестьдесят штук дать? Плохо же ты обо мне думаешь. Или, наоборот, хорошо слишком?

В Кеннеди мы едем втроём, забрав по пути с работы Татьяну. Слава богу, у Алика «Suburban» огромный, потому что родственников моих, которых нам предстоит встречать, целых четыре человека. Мой троюродный брат Илья Шварц, его жена Нина и двое их сыновей — Дима и Саша. С Илюшей мы, можно считать, вместе выросли. Наши мамы, приходящиеся друг другу кузинами, родили нас с промежутком в 4 месяца, и поэтому с самого раннего детства наши жизни развивались не просто параллельно, но и полностью совпадая, как тогда говорили, по фазам. В раннем детстве мы вместе ездили на дачу — то в пресловутую Малаховку, то в не менее пресловутое Кратово. Потом одновременно пошли в школу — только я во французскую, а он — в английскую. Потом одновременно поступили в институт: я — в педагогический на факультет иностранных языков, а он — туда же, только на исторический. Близкой дружбы у нас с ним никогда не было, но мы постоянно пересекались в разных компаниях, общались практически с одними и теми же людьми, встречались то на просмотрах каких-нибудь иностранпых фильмов, то на театральных премьерах «Современника», «Ленкома» или «Таганки», то на выставках на Малой Грузинской, где в те годы под вывеской секции графиков демонстрировались работы так называемых художников-нонконформистов. Короче говоря, вели обычную для нашей среды жизнь, объединяемые довольно схожими интересами, примерно одинаковыми взглядами и, что не менее важно, десятками, если не сотнями, общих знакомых, не считая, конечно, родственников, у которых мы тоже постоянно виделись на днях рождения и прочих праздниках.

Илюша был нормальным представителем московской интеллигенции, и поэтому столь неожиданным для всех стало то, что в середине третьего курса он безо всякого объяснения вдруг бросил институт и, естественно, загремел в армию. Я даже поехал тогда провожать его в военкомат и всё время спрашивал, с какого это он хрена решил вдруг поломать свою такую комфортабельную жизнь. Добиться внятного ответа мне так и не удалось — он только повторял, что историю съездов зубрить надоело, что жизнь у нас какая-то ненастоящая, но всё это звучало несерьёзно. По крайней мере, для меня.