Брак по-американски

– Вы не обязаны меня благодарить, – ответил я. – Я просто…

Но он меня перебил:

– Но, сынок, я знаю, что происходит. Я знаю, что ты хотел сказать Рою-младшему. Что у вас с Селестией шуры-муры.

– Сэр, я…

– Не отпирайся.

– Я не собирался отпираться. Я хотел сказать, что не намерен это с вами обсуждать. Это касается нас с Роем.

– Это касается ее и Роя. Они женаты.

– Но его не было пять лет, – сказал я. – И мы думали, что его не будет еще семь.

– Но сейчас-то он вышел, – сказал Рой-старший. – Они состоят в законном браке. Молодежь не уважает устои. Но вот что я тебе скажу. Когда мы с Оливией поженились, брак был настолько священным, что все искали себе молоденькую жену, которая едва вышла из отчего дома. Меня пытались настроить против нее, потому что у нее уже был ребенок, но я слушал только свое сердце.

– Сэр, – сказал я. – Не берусь судить об устоях вообще, но я знаю, что связывает нас с Селестией.

– Но ты не знаешь, что связывает ее с Роем. Меня заботит только это. На твои чувства мне плевать. Единственное, что меня волнует, – это мой мальчик, – Рой-старший подался вперед; я думал, он сейчас меня ударит, но он взял пульт и включил телевизор. На экране повар рассказывал про какой-то чудо-блендер.

Минуту или около того я сидел молча, а потом громко и протяжно, как пожарный сигнал, зазвонил телефон.

– Вы же сказали, что его отключили.

– Я соврал, – сказал он, подняв брови.

– Не ждал от вас такого, – сказал я, обидевшись. Я устал от того, что мной вертят разные отцы: отец Роя, Селестии, мой собственный. – Я думал, вы человек чести. Держите слово и все такое.

– Знаешь, – на этот раз он правда улыбался, – когда я тебе соврал, мне было погано до тех пор, пока ты мне не поверил, – теперь его улыбка превратилась в ухмылку. – Я что, правда выгляжу так, будто мне на жизнь не хватает?

Он хохотнул, низко и неспешно, но с каждым вдохом сила его смеха нарастала. Я крутил головой, пытаясь разглядеть скрытые камеры. День развивался как романтическая комедия, в которой девушка достается не мне.

– Да ладно тебе, – сказал Рой-старший. – Иногда остается только посмеяться.

И я посмеялся. Сначала я был движим вежливостью, желанием повеселить старика, но у меня в груди что-то раскрутилось, и я заржал как псих, как отрывается тот, кто заподозрил, что Бог смеется не вместе с тобой, а над тобой.

– И еще кое-что, – сказал он, и его смех прервался, будто повернули кран с водой. – Я рад приютить тебя на ночь, но прошу тебя не звонить по моему телефону. Ты был вдвоем с Селестией сколько, лет пять? У тебя было столько времени, чтобы ты мог застолбить себе место. Дай Рою одну эту ночь. Я вижу, что ты хочешь биться за нее, но пусть это будет честная битва.

– Я хочу проверить, все ли с ней в порядке.

– С ней все в порядке. Ты же знаешь, Рой-младший ничего ей не сделает. И к тому же она знает номер. Если бы она хотела что-то сказать, она бы позвонила.

– Возможно, это она и звонила недавно.

Рой-старший снова поднял пульт, как молоток. Затем выключил телевизор, и в комнате стало так тихо, что я слышал стрекот сверчков снаружи.

– Слушай, я помогаю Рою так, как тебе помог бы твой отец.

Селестия

Он иногда мне является, и я уже привыкла к прерывистому дыханию и мурашкам на внезапно похолодевших руках и шее. С призраками можно жить. Глория рассказывала, что ее мама больше года приходила к ней каждое воскресенье. Глория сидела перед зеркалом, красила губы, а у нее за левым плечом стояла мама, давно похороненная, но снова ожившая за стеклом. Иногда она сажала меня к себе на колени: «Видишь бабу?» Но я видела только свое отражение, причесанное и собранное в воскресную школу. «Ничего, – отвечала Глория. – Она тебя видит». Папа считает, что это смехотворно. Сам он про себя говорит, что исповедует эмпиризм. Если нельзя посчитать или измерить наукой, значит, этого не было. Глория не расстроилась, что он ей не поверил, – ей нравилось общаться со своей мамой в зазеркалье наедине.

Я никогда не замечала лицо Роя в емкости с водой или в подгоревшей корочке на тосте. Призрак моего мужа являлся мне в обличье других мужчин, почти всегда молодых, неизменно аккуратно, как на Пасху[80], подстриженных. Они не всегда были на него похожи внешне, нет, они были разнообразными, какими только могут быть люди. Но я узнавала их по честолюбию, которое цеплялось за их кожу как пряный одеколон, по тонкому ветерку силы, который будоражил воздух, и, наконец, по пепельному вкусу горя, который оставался у меня во рту.

В канун рождественского сочельника Андре жег бензин на шоссе, направляясь на запад, а потом на юг, чтобы выполнить мой долг. Мне не следовало посылать мужчину на женскую работу. Но он настаивал: «Дай мне это сделать». И у меня гора упала с плеч. Не знаю, что со мной сделалось. Когда-то я была храброй.

Когда мы танцевали у нас на свадьбе, папа сказал:

– Иногда надо позволять мужчине быть мужчиной».

От любви и шампанского у меня кружилась голова, и я рассмеялась:

– Что это значит? Он что, должен встать и пописать?

А папа ответил:

– Однажды ты научишься принимать свои ограничения.