Браки во Филиппсбурге

Впрочем, те трое заговорили весьма лаконично, как только возле них, нерешительно держа рюмку с коньяком у груди, остановился Альвин. Своей извинительной речью он вызвал лишь вымученные улыбки у всех троих. Он чувствовал, что медлить более нельзя, он должен оправдать свое вторжение вопросом или сообщением, которому можно придать хоть видимость значительности. Тут Альвин поймал себя на том, какое удовлетворение доставило ему открытие, что Клод не выше, чем он сам. Да, даже Бюсген не выше, чем он, ни на сантиметр. Одна Сесиль высилась над ними. Кого она вознесет до себя? Бюсген снял с красно-бурого лица тяжелые темно-зеленые очки в роговой оправе. Стал покачиваться, подниматься на носки, глядеть в пол, под ноги Альвину, а потом на Альвина, опускал уголки безгубого рта книзу, и тогда сразу же, словно нос судна, выныривал его угловатый подбородок (казалось, он тут же коснется тонкого, низко нависшего над сжатым ртом носа), всем своим видом Бюсген выказывал ожидание, какое выказывает профессор, взглядывая на экзаменующегося, который уже целую вечность не отвечает на заданный вопрос, так что каждую минуту можно ждать, что профессор не выдержит долее беззвучных разрывов секунд, и голова его, склоненная с холодным, но все еще внимательным выжиданием, начнет многозначительно, заканчивая экзамен, покачиваться; это покачивание экзаменующемуся никакими молящими взглядами не прекратить. Вот Гарри Бюсген уже согнул в дугу темно-зеленые очки, на что с удивлением вытаращился Альвин, и продолжал их сгибать, пока внешние углы оправы, от которых отходят дужки, не сомкнулись, да, сейчас раздастся громкий треск. Но жестокая игра маленьких ручек на этом не кончилась. Оправа, видимо, была из неломкого материала. Бюсген пошел дальше, пытаясь расплющить круг, в который он согнул оправу, оба стекла уже коснулись друг друга, но перемычка не ломалась, внезапно раздался резкий щелчок, Бюсген разжал пальцы и оправа, рывком разогнувшись, приняла первоначальную форму. Альвин вздохнул с облегчением. Сесиль и Клод тоже следили за манипуляциями Бюсгена. Альвин заметил, что Бюсген теперь поглаживает очки, но собирается изогнуть их в другую сторону. Альвин вскинул глаза, посмотрел на Бюсгена в упор. Тот улыбался.

Альвин спокойно и неслышно выпустил из уголков рта глоток воздуха, застывший в легких от волнения и охватившей его растерянности (а никто не бывает до такой степени растерян, как человек, который желает произвести впечатление, но замечает, что ему это не удается); прежде всего ему нужно совладать со своим телом. Ему нужно действовать, как капитану корабля, паруса которого в клочья изодрала буря и судно которого с такой силой окатывают грозные валы, что люки уже протекают и трюмы начали наполняться водой; прежде чем ставить запасный парус и вернуть судну маневренность, следует выкачать воду, что перекатывается в недрах корабля и вот-вот опрокинет его вверх килем. Альвин сам себе подал команду, восстановил внутреннюю дисциплину, запретив прежде всего наблюдать за сбивающей его с толку игрой, которую вели руки редактора с очками. Теперь он был готов к разговору. Он поздравил господина Бюсгена с приобретением акций издания «Вельтшау». Это единственно достойная и законная форма руководства журналом, когда главный редактор не просто сотрудник, а владелец по крайней мере половины всех акций издания. Сейчас, когда владельцы перекладывают все больше ответственности на своих сотрудников, Бюсген подал достойный пример этакого патриархального слияния личной собственности с личной деятельностью, включающей эту собственность в жизнь.

Резкий разрыв между вложениями и реализацией, деление на владельцев и тех, кто их владения овеществляет, приведет к шизофрении нашего общества! Альвин очень доволен был последней фразой, полагая, что господин Бюсген, как журналист, оценит образ, ему, как он считал, вполне удавшийся.

Верил ли Бюсген, что сердечнейшие поздравления Альвина искренни, о том Альвину незачем было беспокоиться. Высшее общество — это же добровольное объединение состоятельных людей, говорящих друг другу приятные слова. Альвин, с детства не привыкший к подобным общим фразам, поначалу крайне удивлялся, что люди, о которых все знали, как мало они уважают друг друга, с любезнейшими улыбками говорили друг другу лестные слова. Каждый, казалось, принимал эти лестные слова за чистую монету, хотя сам, произнося такие же слова в адрес другого, знал точно, что принимать их всерьез нельзя. Чем для человеческого организма был кислород, тем были для высшего общества циркулирующие любезности, это Альвин очень скоро понял и повел себя соответственно. Но все-таки снова и снова ловил себя на том, что относится к тому или иному знакомому с приязнью и хвалит его другим или, если требуется, даже защищает его только потому, что тот сказал ему особенно любезные слова. Ни скептик, ни холодный циник не избегнут этого закона природы, даже таким людям простодушный комплимент способен золотым песком запорошить глаза.