Браки во Филиппсбурге

Бюсген все еще улыбался. У Альвина складывалось впечатление, что Бюсген наблюдает за ним, как зоолог за животным, впервые увиденным в непосредственной близости. По этому взгляду Альвин понял, что Бюсген заинтересовался им. Возможно, Альвин интересовал редактора как один из основателей ХСЛПГ. Но как раз в ту минуту, когда редактор уже открыл было рот, чтобы ответить на поздравление Альвина, он бросил взгляд на деревянную арку двери, ведущей из Зеленого салона в домашний бар виллы Фолькманов, и невольно обратил взоры всех остальных туда же: там появилась госпожа Фолькман, а с нею жених, невеста и господин Фолькман.

Гости отреагировали отчетливым гулом и, хлынув в бар, образовали там огромный круг; кое-кто даже зааплодировал, но тут же опустил руки, большинство гостей не поддержали аплодисментов. На пути к хозяевам дома Альвин опять присоединился к жене.

— Я разговаривала с Маутузиусом, — шепнула она.

Альвин коротко кивнул, одобряя ее. Маутузиус был директором Филиппсбургского государственного театра и политическим деятелем, принадлежащим к христианской партии. Альвин охотно начал бы свою политическую карьеру в открытой борьбе с уже существующими партиями, он с радостью держал бы везде и всюду речи против руководителей этих партий, но Ильза уверила его, что куда выгоднее обеспечить себе кредит у господствующих партий, показать себя человеком, который, правда, имеет по тому или иному вопросу собственное мнение, но по сути своей является демократом и, стало быть, достоин доверия, даже если он основал новую партию. Ильза сказала так: пусть они считают тебя разновидностью самих себя, человеком, которого, пожалуй, можно будет переманить на свою сторону. И если новая партия «не потянет», что в любом случае следует заранее принять в расчет, то при таком положении всегда можно продолжать осуществление своих политических замыслов. Поэтому Ильза советовала ему заводить знакомства с деятелями других партий и устанавливать прочные связи. Безудержной откровенности, с которой Ильза говорила о его политической карьере, Альвин даже побаивался. Она не делала секрета из того, что ей безразлично, какую партию использует Альвин, чтобы пробраться наверх, но сам Альвин предпочитал даже дома высказываться так же, как ему приходилось высказываться на людях. Он охотно и перед самим собой разыгрывал бы человека, для которого все дело в идее, который имеет ясное представление о лучшем устройстве всех земных дел, представление, которое он обязан был как политический деятель осуществить на всеобщее благо. Подобное представление, если его достаточно долго и прилагая все силы вынашивать, окрыляет сознание, становится сверхмощной музыкой, и под нее ты танцуешь сам и учишь танцевать весь прочий мир. Ильза все это считала обходными путями, сантиментами, она предпочитала трезвые расчеты и целенаправленные действия. Для нее Маутузиус был фигурой на шахматной доске, явным шансом, который следовало включить в свои собственные замыслы; для него же директор Филиппсбургского государственного театра был бывшим начальником матери, он открыл ее фантастическую память, он представил ее своим знаменитым гостям как зоологическое чудо, диковинную зверушку, перед которой, мимоходом потрепав ее по плечу и одобрительно ей улыбнувшись, на мгновение задумаешься, что лучше ей сунуть: кусочек ли сахару или чаевые; в конце концов решаешь дать ей чаевые и рассказываешь впоследствии в своем кругу об этом случае как о примере своей рассеянности — кусок сахару гардеробщице с отличной памятью. Так ведь она стоит за барьером и смотрит на тебя ну точно как четвероногие в зоопарке…

И с этими-то господами должен он благоразумно разговаривать! Показывать им себя с лучшей стороны, предлагать им свои услуги! Насколько охотнее прошел бы он мимо Маутузиуса, выждал бы день, когда тому придется явиться к нему, придется пробить себе дорогу сквозь три приемные, прежде чем его допустят к нему, Альвину, могущественному политическому деятелю. Но права наверняка Ильза. Он обязан забыть, кто такой господин Маутузиус, даже если тот, глядя на него, словно бы хочет сказать: ах да, вы же сын моей гардеробщицы, верно-верно, ну, если и у вас такая память, вы чего-нибудь достигнете…