Бранденбургские ворота

На привокзальных базарах нужда соседствует с бойкой спекуляцией. Плохо одетые, тощие люди кишат суетно и бестолково. Самые голодные пытаются выменять какую-нибудь заношенную одежонку или пустяковую вещицу на хлеб. Кто немного посытее, ищут сахар, соль, мыло, спички. Есть и такие, кто на обмен ничего не имеет и надеется только на шальное базарное счастье или на быстроту собственных ног. Но украсть или обмануть на базаре непросто: люди за войну стали бдительные.

Опять появились исчезнувшие перед войной нищие. «Христа ради» не гнусят, как бывало в старой России, а упирают на гражданскую сознательность. Все мы, мол, граждане, от войны пострадали, а значит, надо друг дружке помогать, взаимовыручка требуется. И такой метод оправдывает себя. Бугров видел не раз, как растроганный инвалид отсыпал свой пайковый сахарный песок в газетный кулек, делился хлебом и махоркой…

Ночью мысли летят неудержимо к родным местам. Четыре года не видел Андрей своей Москвы, четыре долгих года ловил жадно слухи о ней, доходившие до фронта от тех счастливчиков, что побывали в столице после ранения.

Какая она стала, Москва? Что в ней изменилось за войну? Наверное, много. Сколько уж всякого пережила столица за свою долгую историю! И несмотря ни на что, строилась дальше, росла, хорошела. Говорят, во время войны в Москве продолжали строить метро. Удивительно! А он, Андрей Бугров, коренной москвич, не знает, как называются новые станции.

И все же для него самые большие перемены в Москве — печальные: нет теперь в ней мамы, нет отца… Как трудно без них представить Москву!

Первые эшелоны на Белорусском вокзале встречали всенародно. Звучали духовые оркестры, взволнованные речи, победителей засыпали цветами, обнимали, подбрасывали в воздух. Все были родными в те незабываемые дни, слезы радости и печали были общими. Но те счастливые эшелоны прошли.

Бугров прибыл на Белорусский вокзал в сентябре, дождливой прохладной ночью. Увидел в окно знакомый с детства перрон — слабо освещенный, почти безлюдный. Кого-то все же встречали: вдоль вагонов, жадно всматриваясь в окна и тамбуры, бежали женщины, семенили старики и старушки, чьи-то подросшие за войну детишки вскрикивали непривычное слово «папа».

Отчаянно затягиваясь папироской, далеко выбрасывая единственную ногу, шел на костылях по перрону крепкий мужчина лет тридцати — шинель без погон нараспашку, лысеющая голова не покрыта… Искал, видно, фронтового кореша или кого-то из родных.

Андрея встречать было некому. Вышел из вагона последним, на московский родной асфальт ступил осторожно — прочувствовал несколько первых шагов всей затрепетавшей душой…

Когда-то с этого перрона, остро пахнувшего шпалами, шлаком, отработанным маслом паровозов, уезжал он мальчишкой в пионерлагерь. Трубили медные горны, рокотали упругие барабаны, пестрели белые панамы и красные галстуки.

Теперешний вокзал казался меньше и вроде бы малость чужим. Те же привокзальные запахи отдавали какой-то сиротской обидой…

Бугров пристыдил себя: «Ну, чего ты засмурнел? Подумаешь, никто не встречает! Сколько таких московских ребят, как ты, мечтали увидеть Белорусский — и не увидят никогда. Ни этих чугунных фонарей, ни этих распахнутых ворот в город. Вся Москва перед тобой, охламон! До последнего булыжника! До последнего листочка на бульварах! До последней капельки в «Москварике»!

Иди же! Входи в свою Москву! Она ждала тебя и любит не меньше, чем любого другого своего сына! Поздоровайся с ней, поклонись земно!»

Обнял первый чугунный столб на тротуаре у входа в город. Прижался к мокрому, холодному железу горячим лбом:

— Здравствуй, Москва! Здравствуй!..

Он — дома. Здесь все родное и все безраздельно принадлежит ему, Андрею Бугрову. Захочет и пойдет куда вздумается. На Красную площадь — к Мавзолею, к Василию Блаженному; к Зарядью, к себе в Заяузье!..

Но нет! Теперь он никуда не пойдет. Он войдет в свою Москву утром, на рассвете, при восходе солнца — как ему мечталось, как давным-давно загадано.

Спать в зале ожидания не давали даже полулежа — это считалось «нарушением порядка». Молоденький солдатик из комендантской роты ходил меж массивных желтых скамеек и петушиным голоском покрикивал на нарушителей. Исключений не делал:

— Все воевали! Все раненые! Сидите, как положено!

— «Положено» от слова «положить», — пытался пошутить Бугров, но серьезный солдатик не уразумел шутки, пошел дальше.

Сняв с плеча отощавший в дороге вещмешок, Бугров приткнулся кое-как между пожилыми колхозниками в телогрейке и болезненного вида интеллигентом в очках с треснутыми стеклами. Интеллигент дремал, запрокинув худое лицо к вокзальному высокому потолку — будто плыл «на спинке». А старик колхозник то и дело клонился тяжелой носатой головой вниз, в кафельный пол.