Брат болотного края

Когда она скрылась за соснами, Леся наконец сумела разжать сведенные судорогой пальцы, впившиеся в мох и землю так сильно, что грязь забилась под ногти. Чтобы выдержать мертвый взгляд — не дрогнуть, не потупится, не отступить, — сил хватило с трудом. Но теперь Поляша никуда не денется, выполнит уговор, извернется, но выполнит. Уверенность эта наполнила Лесю бескрайним спокойствием. Она устроилась во мху, завернулась в шаль и тут же уснула. Ей снился весенний лес, прозрачный еще, но полный жизни. И было это хорошо.

Поляша.

Проклятая девка все испортила. Гнилая плоть, обреченный дух. И куда же надо было смотреть, чтобы не разглядеть? Что нюхать, чтобы не почуять?

Теперь болотом пахло все вокруг. Воздух стал плотным, липким. Поляша отмахивалась от него, как от облака гнуса, только не помогало. Гниль ползла не за ними, нет, вместе они начали этот путь. Глупая курица. Тоже нашлась лебедица да берегиня! Как волка своего увидала, так ослепла. Поклялась через лес в обход болоту девку провести, что сама болото, сама смерть и тлен.

Поляша шагала по краю оврага и бранила себя, бранила на чем лес стоит, а брань эта отзывалась в ней скрипучим голосом Глаши. Вот же странно устроен мир, вот же хитро сложена память. Сколько лет ни живи в чащобе, в птичьем теле с озерной душой — как оступишься, отчитает тебя старая тетка, мало что полотенцем вышитым между лопаток не отхлестает.

Сын Глаши шел позади, молчание его жгло зяблой обидой. Мальчик вырос слепым, как кутенок, пах он домом и хлебом, материнскими руками и свежей холстиной. Незачем такому идти по лесу, незачем тонуть в болоте.

— Возвращайся в дом, — бросила ему Поляша. — Гнилая она, болотная. Топь добычу свою не упустит, к ночи сожрет… И тебя вместе с ней.

Мальчик вскинул глаза, испуганный, как телок, но упрямо набычился.

— Что ж сама не бежишь?

— У меня с ней уговор, да и болото мне не указ.

Прозрачные глаза блеснули в сумерках.

— Вот и ты мне — не указ, — взмахнул рукой. — Смотри, бурелома нападало, там и окопаемся.

Место и правда выглядело неплохим. Вековые сосны тянулись вверх, корежили землю могучими корнями, пили воду, не давали ей гнить и болотиться. А поодаль, склонившись над оврагом, росла рябина. Три деревца, переплетенные тонкими стволами, только набрали силу, только выцвели зеленой еще ягодой. Но и ее хватило, чтобы присыпать вход в ночное их убежище.

— Огнянная-духмяная, сестрица-рябиница, жжется, во плен не дается, — приговаривала Поляша, срывая неспелые грозди. — Как пробудится, как созреется, через сон защитить сумеется. Вырастай, сестрица-рябинушка, пламя-ягодка, пламя-силушка…

Давно, в прошлой жизни еще, всем наговорам Поляша училась сама. Выходила в лес, огибала родовую поляну и шла себе в самую чащу, прочь от земель Матушки. А когда дом скрывался из виду, наконец начинала чувствовать мир, великий и вечный, что шумел вокруг, будто стены дома глушили его, скрывали из виду, сбивали с толку.

— Нам бы жить здесь, Батюшка, — сказала как-то Поляша, собирая спелый шиповник.

Тот лишь взлохматил ей волосы тяжелой рукой да отвел в сторону от лица колючую ветку. А когда вышли к дому с целой корзиной багряных ягод, сказал:

— Здесь в погожий день хорошо, а как стылость придет, как размоет тропки, заморозит… Так первая домой попросишься.

Не попросилась. Это раньше ей казалось, что Батюшка во всем прав, да прошло то время, не воротишь. И холодные зимы проживали они с сестрицами, раскалывая утренний лед в полынье, и бесконечные дожди осени, когда перья набухали от холодной воды, и не было ничего больше, кроме воды этой, палой листвы и бесконечного увядания. Их согревал тот, кто никак не мог проснуться на дне застывшего озера. Хранил от смерти, зачем-то, но хранил — куда надежнее прошлого Хозяина.

Но лесные наговоры Поляша не забыла. Пусть и слабее, чем прежде, но травы и деревца отвечали ей, дарили защиту, помогали в беде. Вот и рябинки отдали ягоды, задрожали резными листьями, мол, видим тебя, узнаем, хоть и не родичи мы больше, но не откажем. Ягоды упали на землю возле корней. Лежка как раз успел прорыть под ними углубление — на всех не хватит, но гнилую девку землей присыплет, и то хлеб.

— Знаешь, зачем рябина? — опуская во влажную землю целую гроздь, спросила Поляша.

Мальчик посмотрел на нее растерянно — вот-вот закачает головой, но тут взгляд его помутнел, подернулся рябью и вспыхнул знанием.

— Она порчу отводит, чары чужие гонит… — Помолчал, будто прислушался к голосу, что звучал лишь для него. — Но под защиту берет только женщин. — Глянул испытующе. — Так?

— Так, — кивнула Поля. — Небось тетка старая учила?

Лежка тут же сник.

— Никто меня не учил.

— А откуда ж тогда?

— Так… слышал.

Вот тебе и неуч, вот тебе и слепец. Поляше захотелось подойти ближе, смахнуть с его волос хвою и веточки, пригреть неприкаянного, но мальчик пах страхом, пах неприязнью, отвращением даже. Что обнимать того, кто видит в тебе лишь тлен и грязь? Что жалеть его, недолюбленного? Коли сам он тебя не жалует.