Брат болотного края

Шрам на виске зажил быстро, черт под ним затих, испугался жгучих уколов, но уходить и не думал, поскрипывал себе, ерзал внутри, а ночами начал подшептывать, пока неразборчиво, но Светличная знала — скоро черт заговорит, и тогда его не прогнать будет ничем, кроме огня. Спичку ли зажечь придется или хватить колючего через иглу тети Зои — не разобрать, пока не попробуешь. А готовым надо быть всегда. Есть плотно, спать крепко, бегать быстро, как разрешат выходить во двор. А там, глядишь, и лес спасенный вспомнит про нее. Живой и спасенный ею, тот, что шумит себе за забором и черта не знает. Должен же хоть кто-то его не знать.

…К ночи Светличная решила подкрепиться. Страх перед новенькой, что сидела в своем углу, тихо поскрипывая пружинами койки, утих, стоило голоду заворочаться в животе.

— Есть чего? — спросила Светличная в темноту.

— Хлеб будешь? — Шелест Лухариной раздался где-то далеко, почти и не здесь, а в другом мире, спрятанном в коконе одеял и простыней, из-под которых выглянула тоненькая рука, нащупала на тумбочке остатки хлеба и протянула их в пустоту.

Пришлось вставать, ковылять, оглядываясь на новенькую Бутову, вдруг бросится, кто ее, безумную, знает. Не бросилась, глянула только оранжевыми глазюками, моргнула равнодушно и снова втянула короткую шею в плечи. Хлеб совсем высох, крошился в пальцах. Светличная запихала его в рот, послюнявила хорошенько и проглотила. Ночи не убавилось. Спать не хотелось, наоборот, вырваться бы и побежать вдоль забора, дышать лесом, слушать его шорохи и голоса, чуять, как ничего, кроме них, в ушах не осталось, даже черта, даже мыслей, даже последнего дедова крика, потонувшего в вое огня. Только ночью из палаты не выйдешь, во двор не сбежишь, леса не понюхаешь. Лежи себе, гоняй черта по голове, как кота по чердаку, вспоминай мамку, тетку вспоминай, плачь тихонько, чтобы только не услышал никто. Нечего им знать, чужие они, пусть и кормят хлебом.

— А эта чего лежит? — проскрипел вдруг кто-то.

Светличная так и подскочила — неужто черт заговорил? Не черт. Это Бутова поднялась с койки, подошла к притихшей Кузнецовой и даже ладошку свою пухлую положила той не плечо.

— Выпала она, — печально прошелестела Лухарина. — На луга.

Новенькая слушала странно, подставляя то одно, то другое ухо. Покачала головой, встряхнулась даже. Точно птица какая, грузная, но решительная.

— Надо возвращать, — сказала она и легонько потрясла Кузнецову. — Слышишь, возвращаться надо, говорю. Давай уже. Пора.

— Не вернется она. — Лухарина уже плакала, сама того не понимая. — Пена пошла, с пеной так просто не вернешься.

Бутова не ответила, плечами пожала, мол, говори-говори, а я по-своему сделаю. И сделала. Развернула к себе обмякшую Кузнецову, обхватила ее голову, притянула к себе, прислонилась своим покатым лбом к ее лбу — высокому и влажному.

— У-у-у, далеко ушла, — пробормотала Бутова. — А чего ушла-то? Чего идти? Луг не лес, к нему бежать нечего. Возвращайся.

Кузнецова дернулась, закашлялась и открыла глаза. Ни безуминки в ней не было, ни тяжести возвращения в дом с лугов. Одно изумление только радостное. Светличная даже на цыпочки поднялась, чтобы лучше видеть. Лухарина из кокона своего вылезла, подошла поближе, испуганно прикрывая грудь воротом халата. А Бутова и глазом не моргнула, улыбнулась легонько, заблестела довольно, погладила Кузнецову по щеке.

— Нечего там делать, правда? — спросила и сама ответила: — Нечего. Подумаешь, луга! Трава и кочки. Чего так рвешься?

Кузнецова моргнула раз-другой, с трудом разлепила ссохшиеся губы.

— Не могу тут, душно. — Голос у нее сел, не голос стал, а хрип, но Бутова разобрала. Не ответила, но еще разок провела ладонью по влажной щеке. — На волю хочу. Не могу больше. Душно.

Лухарина зажала пальчиками рот, чтобы не вскрикнуть, под ногтями по лицу расползались красные полосы. Светличная и сама готова была закричать, но скрип Кузнецовой, крамольный скрип о воле и духоте, приглушил скрежет черта. Расслышала, но не до конца. Можно стерпеть.

— Просыпаюсь — муторно. Засыпаю — страшно. Бросили меня здесь, предали. Оставили. Заперли. Колют, вяжут, — все шептала и шептала Кузнецова, не отрывая сухих лихорадочных глаз от новенькой. — Слова ни скажи, взгляда ни подними… Суки, суки, какие же суки, я нормальная! Они меня тут… А я нормальная, веришь?

Бутова задумалась, лоб прорезали морщины, но кивнула.

— Я им говорю, мол, по какому праву? А они меня ремнями на трое суток. У меня на спине язва мокнет! У меня ногу так свело, я хромала месяц! — Беззвучный крик, горячий шепот, ярость, скривившая рот, — Кузнецову было не узнать, а новенькая и не пыталась, смотрела только пристально да кивала. — Дайте позвоню! Не положено! Дайте напишу! Нельзя! А что можно? Как с психопаткой со мной? По лицу меня? Таблетками пичкать? Да? Так со мной можно?

Бутова покачала головой. Нет. Нельзя. В носу у Светличной предательски защипало, черт забил хвостом, загоняя острые шипы в висок.