Брат болотного края

— Вот и я говорю, что нельзя. А они меня… По фамилии. По его фамилии, понимаешь? А у меня имя есть! Имя, мать вашу! По имени меня называй, санитар проклятый, когда в подсобке щупаешь!..

— И как тебя зовут? — оборвала ее Бутова.

Тут уж Светличная не выдержала. Схватила подушку, упала лицом в холод простыни, что под ней скрывался, и сверху себя прикрыла. Имена тут в чести не были. Оказался в больничке, будь добр на фамилию откликаться, по фамилии зваться. Мало ли тут Тань да Мань, чужую болячку себе приписывать желающих нет. С фамилией проще, редко когда одна на двоих выпадет. Так и забываешь, как тебя за забором звали. Вроде и не ты там был.

— Как, спрашиваю, звали тебя? — не унималась Бутова.

Не говори. Не говори. Не надо. Пожалуйста. Не говори. Не говори. Светличная шептала и шептала в простыню, черт скребся и скребся в болючем виске. Кузнецова молчала. Одумалась, значит. Хоть на том ей спасибо. А новенькую хватать надо, волочь в чулан. И там уже объяснить как следует и про имена, и про луга, и про пену…

— Татьяной меня звали. — Голос Кузнецовой ворвался под подушку, ввинтилась через в висок в черта, и тот задохнулся от ярости. — Не зовут больше.

— Конечно, не зовут. Какая же ты Татьяна. — Бутова бесстрашно повторила имя. — Будешь Татой теперь. Нравится?

— Нравится, — тут же откликнулась Кузнецова.

Нет, не Кузнецова. Тата.

Кузнецова.

Заливные луга манили безжалостно тягучим соком, илом, водой и ароматным разноцветьем. Переплетенье стеблей — каждый не похож на соседа, то шершавый и колючий под руку попадется, то гладкий и тоненький, — пружинили, стоило только на них опуститься. Упасть лицом вниз, чтобы дышать духмяностью, или вверх, чтобы смотреть, как медленно и важно плывут в синеве белые комочки облаков.

Кузнецова никогда не бывало на лугу. У нее было только небо, нависающее над ней кастрюльной крышкой, и бетон, и асфальт, и коробка комнаты, в которую ее втиснули, забыв рассказать, как из нее выбраться.

— Послушай, ты должна сама себя занимать, так? — говорил папа, глядя чуть выше ее плеча.

— Книжку бы почитала, вон, у тебя полки все в книжках, читай, — наставляла мама, мимоходом поправляя ей челку. — И не горбись.

Занимать себя, читать книжки и не горбиться. Три правила, оставшиеся ей на память о суховатом мужчине в серой тройке и женщине, укутанной в слои темного шелка и кожаный пиджак. Почему-то именно такими они Кузнецовой запомнились, хотя никуда потом не делись, смерть не тронула их, и болезни прошли стороной, и нищета, и кризисы, все с ними было хорошо. Кроме дочери — ни в кого долговязой, обкорнавшей волосы маникюрными ножничками, разорвавшей все книжки, сгорбившей спину и занявшей себя заливным лугом, спрятавшимся на краю небывалого леса.

— Ну чего тебе надо? — выла мама, пока Кузнецова смотрела в потолок, отказываясь от еды. — Ну чего? Ну скажи? А? Скажи! Кровопи-и-ийца-а!..

Нужен был луг. Небесный василек, желтенькая калужница, клевер с мягкими головками, желтый одуванчик и россыпь мелких ромашек. Названия Кузнецова подглядела в учебнике природоведения — прочитала трижды, пересказала для верности и аккуратно разорвала страницы на маленькие лепестки, похожие на мышиный горошек.

— Вставай немедленно! — грохотал папа, заметивший, наконец, ее существование, из-за которого пришлось отменить две встречи и одну международную видеоконференцию.

Кузнецова, может, и встала бы, да не было смысла. Под ногами у нее тут же оказался бы ровный пол — холодное и неживое дерево паркета, а пока лежишь и мечтаешь о луге, можно поверить, что под зеленым ковром травы прячется земля — влажная и ноздреватая, живая до нутряного восторга.

— Если ты не встанешь, мы отвезем тебя к врачу! — бушевал папа, отстукивая мертвыми каблуками мертвых ботинок по мертвому полу.

Все кругом было мертвым, Кузнецова поняла это с пугающей ясностью и почти захлебнулась своим ужасом, но с луга подул ветерок и стало легче. Луг. Заливной луг. Далекая страна, где нет ничего, кроме травы, воды и земли. Удивительное, обесчеловеченное место. Ни тебе равнодушной мамы, ни тебе папы, который всегда смотрит чуть выше плеча, что бы ни делал с тобой, к чему бы ни принуждал.

— К какому врачу, Костя? Все узнают… Все же узнают! Какой позор! — раскаленным шепотом ужасалась мама, пока над лугом жужжал шмель, деловитый и мохнатый.

— Замолчи! — Папа схватил ее за локоть и сжал, очень больно сжал, Кузнецова помнила, как он сжимает. — Далеко увезем, никто не пронюхает…

И ее повезли. Подняли на руки, по спящей лестнице спустили вниз, уложили на заднее сиденье, машина зафырчала и покатилась прочь от кастрюльной крышки потолка, асфальта и бетона, сжатий, ударов и копошений. И чем дальше оказывался дом, тем свободней дышалось. Ветер с луга пробивался через приоткрытые окна машины, щекотал нос, слезил глаза, Кузнецова считала деревья, мелькавшие по обочинам, и смаргивала слезы, чтобы они не мешали.

Потом были врачи. Много врачей.

— Это последствия стрессового расстройства! — говорили они.

— Не может быть, она благополучная девочка, — уверяла их мама.

— Это депрессия! — уверяли они.