Брат болотного края

В ночном лесу царила холодная тьма. Трава хрустела под ногами, подернутая то ли изморосью, то ли густым туманом, что стелился в низинах подобно меховому ковру, да только промозглому и рыхлому на ощупь. Лежка шел по знакомой тропинке, возвращаясь к болотине, но мысли его оставались там — на лосьей поляне. Дорожка петляла, скользкие кочки исчезали из-под ног, тонули в белесом киселе — только ступил, а уже и не видно, в болотине стоишь или на сухой земле. Лежка оступался, хлюпал топью, размахивал руками — правая ныла от неслучившегося прикосновения. Глаза слепо блуждали по темным стволам. Нужно было искать тропинку, а они все ловили во тьме тонкую девичью фигуру в растянутой шали с чужого плеча.

Шаль эту Глаша подвязывала и чинила, укрывала ею плечи и пятки, кутала младенцев и сама куталась, спину обвязывала Батюшке, чтобы та не ныла по осени, а после долго трясла на ветру, прогоняя хворобу. В каждом узелке старой пряжи хранилась память дома, его тепло и покой. Лежка помнил, как зимой его отправили в подпол за кадушкой соленых огурцов, и он прятал лицо в теткиной шали, страшась погребца, живущего под нижней ступенью скрипучей лестницы.

— Ничего не бойся, Леженька, — сказала тогда Глаша. — На вот, обернись платочком моим, и ступай, пока Батюшка не осерчал на тебя, бояку.

Под драной пряжей не было страшно, не было холодно. Не чета городской куртке, сброшенной с плеч Демьяна на Лежкины худые плечи. Кожа скрипела, покрывалась туманными капельками и быстро сырела, отпуская в ночь последнее тепло. Холод пробирался под рубаху — до самых ребер поджимался живот, а вверх по позвонкам бежали колючие мурашки. Тропинка виляла по краю болотины, а в глубине тоскливо плакала кикимора. Лежка не видел ее, но плач тут же узнал, вспомнил, как стращала их, детей еще, Аксинья, мол, пойдете в чащу, в болоте окажетесь, никто вас не отыщет, сами вернетесь, да только мертвыми совсем, болотными кикиморами. Неразумными детишками, потонувшими в мертвой воде. Плакать будете, теток звать. А никто вас домой не пустит. Нечего мертвым кикиморам в живом доме делать.

Лежка перепрыгнул на кочку чуть в стороне от знакомой тропы, вгляделся в туманный сумрак. Под корягой, поросшей влажным мхом, свернулось костлявое тельце, голое и грязное. Острые позвонки рвали кожу, тонкие космы налипли на влажную кожу, серую и влажную на вид. Кикимора плакала, тонко поднывая, скрипела зубами, срывалась на визгливый рёв. Лежка знал, что приближаться к ней, такой тощей и хилой, в ночи, посреди болотины, — гнилая идея, но пройти мимо тельца, так пронзительного похожего на живое и человечье, он не смог. Слишком похожа она была на Стешку, спящую на другом конце детской кровати, обняв острые коленки руками, чтобы те не упирались в холодную стену.

— Эй, — позвал он, не зная, что сделает, если кикимора откликнется.

Обтянутая кожей кость плеча дернулась, тельце напряглось, плач оборвался. В кармане лежал запыленный кусок пересохшего хлеба. Лежка достал его, обтер о штанину, вытянул перед собой.

— На, слышишь, бери!..

Кикимора потянулась на голос. Скрюченное тело ее медленно и скрипуче развернулось, как старый прогнивший кусок коры, забытый на зиму в углу подвала. Пятипалая рука — птичьи кости, обернутые пергаментом серой кожи, — потянулась к хлебу, но не достала, только воздух вспорола длинными когтями. Пахнуло гнилью. Лежка с трудом сглотнул тошноту, наклонился вперед, чтобы подать сухарь. Темные провалы глаз, спрятанные под сосульками волос, вспыхнули. Лежка и вскрикнуть не успел, а кикимора уже вцепилась ему в запястье, рванула на себя с бешеной силой болотной твари, зарычала, кривя побитую тленом морду, потерявшую всякую схожесть с детским личиком, погнившим в мертвой воде.

Лежка закричал, сухарь выпал из рук, ноги заскользили по кочке, та накренилась, утопая в сонной жиже. Кикимора боролась безмолвно, только слюна капала из распахнутой пасти. Цепкие пальцы царапали рукав Демьяновой куртки, когти силились, но не могли пропороть кожу, добраться до плоти. Лежка отпрянул, прыгнул, не глядя, и пока летел в сгустившийся туман, даже испугаться как следует не успел. Страх пришел позже. Удар спиной о притоптанную землю тропинки выбил дух. Лежка схватил воздух пересохшим ртом и тут же подавился, закашлялся, тряся освобожденной от кикиморы рукой. На рукаве остались глубокие царапины, плотная кожа, вспоротая ядовитыми когтями, бугрилась. До Лежки тварь так и не добралась и скуля вернулась в болотину, чтобы снова расплакаться от голода и злобы на все живое.

— Хорек слепой, — выругался Лежка, поднимаясь.